Когда Пемпер с черновиками в руках покидал виллу, комендант, последовав за ним, отдал последний приказ.
– Когда ты будешь печатать список подлежащих казни, – дружелюбно сказал Амон Гет, – я хочу, чтобы ты над моей подписью оставил место для еще одной фамилии.
Пемпер кивнул, спокойный и собранный, как и подобало профессиональному секретарю. Он замешкался лишь на долю секунды в поисках доводов, которые могли бы заставить коменданта Гета отменить свое указание о лишней строчке.
Она, конечно, предназначалась для его имени.
«Метек Пемпер».
Но в душной угрожающей духоте, которая в тот вечер стояла над Иерусалимской, в голову ему не пришло ничего толкового.
– Да, герр комендант, – только и сказал Пемпер.
Когда он, спотыкаясь, покидал административный корпус, то вспомнил о письме, которое в начале лета давал ему печатать Гет. Адресованное отцу Амона, венскому издателю, оно было полно сыновнего сочувствия по поводу аллергии, которая мучила его отца каждую весну. Причина, по которой Пемпер вспомнил именно это письмо из множества других, заключалось в том, что за полчаса до того, как ему была поручена эта работа, Амон выволок во двор девушку из конторы и пристрелил ее. Сопоставление письма и казни дало Пемперу понять, что аллергия и чья-то смерть имеют в глазах Амона примерно одно и то же значение.
И если послушному стенографу велено оставить в расстрельном списке место для его имени – можете не сомневаться, он подчинится.
Пемпер сидел за машинкой, глядя на почти готовый документ больше часа, но, в конце концов, оставил место, где предстояло появиться его имени.
Такой исход не являлся для него фатальной неожиданностью. Среди друзей Штерна ходили осторожные разговоры, что Шиндлер прикидывает, как тем или иным образом переместить отсюда побольше людей, но сегодня вечером слухи из Заблоче больше не имели для него значения.
Метек напечатал множество документов по лагерю – и в каждом он, если так можно выразиться, оставил место для своей собственной смерти.
И все эти сведения о преступлениях коменданта, запечатленные на копирках и в его замечательной памяти, которые он старательно берег для свидетельствования в будущем суде над фашизмом, – все скоро пойдет прахом.
Ведь он оставил пустую строчку в приказе о казни…
Когда оба текста были выверены до последнего слова, Пемпер вернулся на виллу коменданта. Амон заставил его ждать у высокого окна, пока сидя перечитывал документы. Пемпер прикидывал, какая надпись появится на его трупе: «Так умирают еврейские большевики!»?
Наконец Амон подошел к окну.
– Можешь идти спать, – проронил он.
– Герр комендант?
– Я сказал: можешь идти спать.
И Пемпер вышел.
Он не понимал, что произошло. После того что ему довелось увидеть, прочитать, напечатать, Амон не должен был оставлять его в живых! Может, комендант решил покончить с ним попозже?
Что ж, день жизни – все равно жизнь.
Пустое место в приказе, как потом выяснилось, было отведено для одного старика заключенного, который выжил из ума настолько, что попытался договориться с Йоном и Хайаром, пообещав им за помощь кошелек с драгоценными камнями, спрятанный где-то вне лагеря. Когда измученный мыслями о скорой смерти Пемпер засыпал в своем бараке, Амон Гет приказал доставить к нему старика. Комендант предложил ему жизнь в обмен на алмазы. После того как старик показал место их хранения, его, конечно же, тут же расстреляли, а его имя было вписано в отчеты для Коппе и Ораниенбурга, где этот несчастный предстал чуть ли не главарем бунта, решительно подавленного героем-комендантом.
Глава 30
Приказы, исходящие из ОКН (Верховного командования армии), продолжали ложиться на стол директора Шиндлера. В силу складывающейся военной ситуации, как сообщил Оскару начальник отдела боеприпасов, концлагерь Плачув и, соответственно, его отделение на «Эмалии» нуждаются в перемещении. Заключенных с «Эмалии» следует вернуть в Плачув, где они будут ожидать соответствующего распоряжения. Самому герру Шиндлеру предписывалось как можно скорее свернуть свою производственную деятельность в Заблоче, оставив лишь необходимое количество технического персонала, чтобы законсервировать предприятие. Для получения дальнейших инструкций ему следует обращаться в эвакуационный отдел ОКН, в Берлин.
Первой реакцией Шиндлера на эти приказы была холодная ярость. Он представил себе некоего молодого чиновника, который пытается препятствовать его замыслам, – какой-то человечишка в Берлине, не догадывающийся, что хлеб с черного рынка связал воедино Оскара и его заключенных, думает, что владелец завода может просто открыть ворота предприятия, позволив, чтобы у него забрали всех рабочих!
Но больше всего его вывело из себя уклончивое выражение «перемещение». Генерал-губернатор Франк в этом смысле куда честнее, он дал откровенно понять это в своем недавнем выступлении: «Когда мы одержим окончательную победу в войне, я убежден, что поляки, украинцы и весь тот мусор, что сейчас болтается под ногами, будет превращен в котлетный фарш; словом, мы поступим с ними, как нам заблагорассудится». Франк по крайней мере имел смелость называть вещи своими именами. В Берлине же писали «перемещение» и считали, что умыли руки.
Амон Гет тоже отлично знал, какой смысл заключен в этом «перемещении», и во время очередного визита Шиндлера в Плачув откровенно поведал ему об этом: все мужчины Плачува будут переведены в Гросс-Розен, женщины – в Аушвиц.
Гросс-Розен представлял собой обширный район каменоломен в Нижней Силезии. Компания «Германские земляные и каменные работы», предприятие СС с отделениями по всей Польше, Германии и на завоеванных территориях, использовала труд заключенных из Гросс-Розена. Процессы же в Аушвице подчинялись более простым и современным схемам.
Когда новости о закрытии дошли до завода и стали обсуждаться в бараках, кое-кто из людей Шиндлера понял, что пришел конец их спасительному убежищу. Перельманы, чья дочь рискнула своими арийскими документами, чтобы попросить за них, связывали уже узлы из одеял, с философским спокойствием обсуждая тему со своими соседями по бараку.
«Эмалия» дала им год покоя, год сытной еды, год нормального существования. Может, этого более чем достаточно. И теперь их ждет смерть, от которой некуда деться.
Обреченность ясно чувствовалась во всем, она витала в воздухе…
С тем же отрешенным спокойствием воспринимал все происходящее и рабби Левертов. Дела его с Амоном не были закончены – наконец тот добрался до него.
Эдит Либгольд, которую Банкер сразу определил в ночную смену, обратила внимание, что, хотя Шиндлер продолжает часами вести серьезные разговоры с еврейскими мастерами, он больше не общается с рабочими и не дает им головокружительных обещаний. Может, приказы из Берлина расстроили и обескуражили его, как и всех прочих?
