За машинку его усаживали печатать, только когда не было под рукой фрау Кохман. Диктовать документы конфиденциального характера Амон предпочитал только ей, хотя она была далеко не столь опытна, как Метек, и куда медленнее печатала под диктовку. Порой Гету приходилось нарушать свои правила и звать Метека. И даже когда он сидел напротив коменданта с блокнотом на коленях, он не мог отделаться от противоречивых мыслей, раздиравших его. Первой была та, что все документы внутреннего характера и памятные записки, которые он запоминал до мельчайших подробностей, делают из него отличного свидетеля, если когда-либо состоится суд над проклятым Амоном. С другой стороны, он подозревал, что в конечном итоге Амон просто избавится от него, как от использованной копирки.
Тем не менее каждое утро Метек готовил дюжину наборов писчей бумаги и копирок не только для себя, но и для своей немецкой коллеги, фрау Кохман. После того как девушка заканчивала печатать, Метеку предписывалось уничтожить копировальную бумагу, но он сохранял ее и перечитывал тексты документов много раз. Записей он не делал, но еще со школьных дней знал, на что способна его память. И не сомневался, что если когда-нибудь его пригласят в трибунал, где он встретится с Амоном перед лицом суда, то удивит коменданта точной датировкой всех свидетельств его преступлений.
Пемперу довелось увидеть несколько поистине удивительных закрытых документов. Например, однажды он прочел памятную записку, касающуюся наказаний женщин плетьми. Руководству лагерей напоминалось, что наказание должно производить максимальный эффект. Привлечение к нему персонала СС «унижало достоинство» эсэсовцев, посему чешские женщины должны были наказывать словацких, а те, в свою очередь, чешек. Русских и полячек предлагалось использовать в том же порядке. Комендантам предписывалось пускать в ход воображение, дабы использовать на пользу делу все культурные и национальные различия.
Другой бюллетень напоминал, что комендант лагеря не имеет права возлагать на себя решение вопроса о смертном приговоре. Комендант должен получить подтверждение принятого решения телеграммой или письмом из Главного управления безопасности рейха. Амон так и поступил этой весной по отношению к двум евреям, которые сбежали из лагеря в Величке и которых он решил повесить. Из Берлина пришла телеграмма с разрешением, подписанная, как отметил Пемпер, доктором Эрнстом Кальтенбруннером, главой службы безопасности рейха.
А в апреле Пемперу попался на глаза меморандум, пришедший от генерала Маурера, шефа отдела по распределению рабочей силы секции «D» генерала Глюка. Маурер хотел получить от Амона Гета сведения, сколько венгров в данный момент содержится в Плачуве. Их предписывалось незамедлительно направить на завод вооружений – дочернее предприятие Круппа, производящее взрывчатку для артиллерийских снарядов в огромном производственном комплексе Аушвица. Учитывая то, что Венгрия только недавно стала германским протекторатом, эти венгерские евреи и противники режима были в лучшем состоянии, чем те, что провели уже несколько лет в гетто и тюремных застенках. Однако им тоже предстояло исчезнуть в мясорубке Аушвица. Предприятие не было готово принять их. А пока комендант Плачува получил письмо: если он сможет создать соответствующие условия для временного содержания семи тысяч заключенных, секция «D» будет ему искренне благодарна.
Ответ Гета, который Пемперу довелось увидеть и перепечатывать, гласил, что Плачув переполнен до предела и в его границах нет места для возведения новых строений. Тем не менее Амон готов был принять до десяти тысяч транзитных заключенных, если:
а) ему будет разрешено ликвидировать непродуктивные элементы в пределах лагеря;
б) он сможет вдвое уплотнить узниками уже имеющиеся площади.
Маурер ответил, что двойное уплотнение в преддверии лета чревато эпидемией тифа и что в идеале, в соответствии с правилами, на каждого заключенного должно быть не менее трех кубических метров воздуха. Но он, Маурер, склонен одобрить предложение Гета. Секция «D» посоветует Аушвицу-Биркенау – точнее, его отделу, занимающемуся уничтожением, – подготовиться к приему большой партии отбракованных заключенных из Плачува. В то же время Восточная железная дорога, разумеется, обеспечит своевременную подачу вагонов из-под скота прямо к воротам Плачува.
Амон же обязуется провести селекцию в пределах лагеря.
С благословения Маурера и секции «D» он сможет за день уничтожить больше жизней, чем Оскар Шиндлер, напрягая все свои усилия и прибегая к изощренным хитростям, продолжал сохранять на «Эмалии». Амон Гет дал селекции название Die Gesundheitaktion — акция здоровья.
Он организовал ее в виде веселой сельской ярмарки. Все началось утром 7 мая, в воскресенье. Над аппельплацем повесили плакат: «Каждому заключенному – соответствующую работу!»
Из динамиков лились звуки баллад, песен Штрауса и любовных мелодий. Под громкоговорителями стоял стол, за которым сидел доктор Бланке, эсэсовский врач, вместе с доктором Леоном Гроссом и рядом чиновников. Представление Бланке о «здоровье» было столь же изуверским, как и у любого врача СС. Он освободил тюремную больницу от хронических больных, впрыскивая им бензин в вены – ни под каким видом эту процедуру нельзя было назвать убийством из милосердия! Пациенты умирали в конвульсиях, заходясь в судорожном кашле, который длился четверть часа. Марк Биберштейн, который когда-то возглавлял юденрат, но после двухлетнего заключения в тюрьме Монтелюпич стал гражданином Плачува, с приступами сердечной слабости был доставлен в лагерный лазарет – Krankenstube. Прежде чем доктор Бланке приблизился к Биберштейну со шприцем, полным бензина, доктор Идек Шиндель – дядя той самой девочки Гени, чья фигурка два года назад на улице во время расстрелов в гетто привлекла внимание Шиндлера, – вместе с коллегами оказался у постели Марка. Из милосердия Идек успел впрыснуть несчастному дозу цианида…
А 7 мая, положив перед собой груду личных дел узников, Бланке одним махом решал судьбы обитателей целого барака и, покончив с одной кипой карточек, откладывал ее, тут же принимаясь за другую.
Заключенным, выгнанным на аппельплац, было велено раздеться. Построившись в голом виде, они подчинились приказу пройти взад и вперед перед врачами. Бланке и Леон Гросс, еврейский врач, сотрудничавший с немцами, делая отметки в карточках, окликали то одного, то другого узника, чтобы они подтвердили свое имя. Наконец, заключенных заставили бегать, а врачи подмечали у них признаки усталости или мышечной слабости. Это была гнусная и унизительная процедура. Мужчины со смещенными спинными позвонками (как, например, Пфефферберг, которого Хайар ударил по спине хлыстом), женщины с хроническим истощением, натиравшие огрызками морковки щеки, чтобы придать им румянец, – все старались бежать бодрее, ибо понимали, что от этого зависит их жизнь.
Молодая фрау Кинстлингер, которая стартовала в спринте за команду Польши на Олимпийских играх в Берлине, понимала, что все это всего лишь игра. Пусть у тебя выворачивается желудок и не хватает дыхания, ты бежишь под звуки лживой музыки, словно тебя ждет блеск золота.
Никто из заключенных не знал результатов проведенной селекции, поэтому они провели тревожную неделю.
