Голова рабби качнулась в естественном человеческом порыве – в ожидании того, что удар пули сомнет и пробьет ее, все, что выдавил из себя пистолет Гета, – это еще один щелчок.
Гет выругался:
– Donnerwetter! Zum Teufel!
Левертову показалось, что сейчас Амон начнет почем зря крыть паршивую современную индустрию так, словно они два торговца, не сумевшие добиться от товара самого простого эффекта, ну вроде как раскурить трубку или просверлить дырку в стене.
Но Амон сунул провинившийся пистолет обратно в кобуру и извлек из кармана пиджака револьвер с перламутровой ручкой того типа, о котором рабби Левертов только читал в детстве в каких-то вестернах.
«Ясно, – подумал он, – никакой скидки и надежды на техническое несовершенство. Он не отступится. Я буду убит из ковбойского револьвера. А в случае, если и эта стреляющая игрушка окажется бессильной, гауптштурмфюрер Гет не преминет воспользоваться и более примитивным оружием».
Штерн рассказал Шиндлеру, что, когда Гет предпринял еще одну попытку – и снова нажал на спусковой крючок, Менаша Левертов уже стал озираться по сторонам в поисках чего-то поблизости, что могло бы оказаться полезным больше, чем служебное оружие Гета.
У угла стены была навалена горка угля.
– Герр комендант, – начал было Левертов, но снова ясно услышал негромкие, смертоносные шорохи и скрежеты, производимые соприкасающимися частями спускового механизма.
И – еще один щелчок дефективной зажигалки!
Амон, казалось, готов был выдрать бесполезное дуло из его гнезда.
– Герр комендант… – опять произнес Левертов. – Осмелюсь доложить, что количество петель, выработанное мной, оказалось столь неудовлетворительным, потому что с утра мой станок находился на профилактике. И поэтому, вместо того чтобы точить детали, я был вынужден разгребать вот этот уголь.
Левертову показалось, что он нарушил правила игры, в которую были втянуты они оба. Игры, долженствующей завершиться закономерной смертью Левертова – столь же закономерной, как шахматная партия завершается матом. А вышло так, будто бы рабби спрятал короля, и игра потеряла всякий смысл. Амон ударил его в лицо свободной левой рукой.
Левертов почувствовал во рту вкус крови.
Гауптштурмфюрер Гет оставил Левертова у стены и ушел.
Партия была отложена – по техническим причинам.
Штерн шепотом поведал эту историю на ухо Шиндлеру в строительном управлении Плачува. Сутулый, с закатившимися глазами, с ладонями, сложенными как для молитвы, Штерн был как всегда многословен и скрупулезен в деталях.
– Нет проблем, – улыбнулся Оскар. Ему нравилось дразнить Штерна. – Зачем так много слов? На «Эмалии» всегда отыщется место для того, кто способен изготовить петлю быстрее, чем за минуту.
А когда Левертов с женой прибыл в лагерь фабрики «Эмалия», ему выпало пережить еще и то, что первоначально показалось ему не очень удачной религиозной шуткой Шиндлера. Как-то днем в пятницу в военном цехе ДЭФа, где Левертов трудился за токарным станком, герр Шиндлер подошел к нему и объявил:
– Что вы здесь делаете, рабби? Вы должны готовиться к Шаббату.
Оскар передал ему бутылку вина для церемониальных целей, и Левертов осознал, что герр директор не шутит.
С тех пор по пятницам, накануне сумерек, рабби оставлял рабочее место и уходил в свой барак за колючую проволоку в глубине ДЭФ. Там, под веревками с подсыхающим стираным бельем, меж громоздящихся под потолок многоярусных нар он мог читать киддуш
[7]
над чашей с вином.
Глава 24
Оскар Шиндлер, сохраняя стиль классического магната, во время верховых прогулок всегда заезжал на фабричный двор «Эмалии». Полный обаяния, он слегка напоминал кинозвезд Георга Сандерса и Курта Юргенса, с которыми его постоянно сравнивали. Облегающий сюртук и бриджи отличались изысканным покроем; сапоги были начищены до нестерпимого блеска. Он выглядел как человек, доходы которого превышают все желаемые пределы.
Однако, вернувшись с прогулки по сельским просторам и поднявшись наверх, он нашел на своем рабочем столе счета, которые были чем-то новеньким в истории даже такого необычного предприятия, как ДЭФ.
Поставки хлеба из пекарни в Плачуве на Липовую в Заблоче – несколько сотен буханок, доставлявшихся дважды в неделю. И время от времени – полкузова корнеплодов. Эти скромные объемы, практически незаметные за высокими бортами грузовика, пройдя через финансовые документы коменданта Гета, многократно увеличивались. Его доверенные лица, вроде Чиловича, продавали разницу между тем, что поступало на Липовую, и фантастической цифрой, указанной в документах, и клали в карман герра гауптштурмфюрера солидные суммы. Если бы Оскар целиком полагался на Амона, кормившего его лагерь, девятьсот заключенных получали бы раз в неделю семьсот пятьдесят граммов хлеба и суп каждый третий день. Поэтому лично и через своего управляющего Оскар тратил каждый месяц пятьдесят тысяч злотых на питание, приобретаемое на черном рынке. Случались недели, когда ему приходилось обеспечивать поставку более чем трех тысяч буханок хлеба. В городе ему пришлось переговорить с немецкими инспекторами нескольких крупных пекарен, для чего он прихватил с собой полный бумажник рейхсмарок и ящик коньяка.
Шиндлер и не представлял себе, что этим летом 1943 года во всей Польше никто не мог сравниться с ним в деле незаконного подкармливания заключенных. В соответствии с политикой СС, зловещая тень голода нависла и над огромными фабриками смерти, и над такими маленькими лагерями за колючей проволокой, как на Липовой.
Этим летом произошло несколько инцидентов, которые стали частью мифологических сказаний о Шиндлере. Теперь он вызывал почти религиозное преклонение – многие обитатели Плачува и всего населения «Эмалии» были твердо уверены: как бы ни были плохи дела, герр Шиндлер будет их кормильцем и спасителем!
Когда такие дополнительные лагеря только начинали свое существование, их непременно проверял старший офицер из головного лагеря, дабы убедиться, что из рабов выжимают всю энергию самыми радикальными и передовыми методами. Первым «Эмалию» посетил, как утверждали заключенные и сам Шиндлер, сам Гет. Впоследствии это могли быть Лео Йон, Шейдт или же Иозеф Нейшел, один из любимчиков Гета. Имеются все основания упоминать их имена в связи с «самыми радикальными и передовыми методами». Все они остались в истории Плачува как организаторы и исполнители самых жестоких акций.
В тот день, посетив «Эмалию», инспекторы обратили внимание на заключенного Ламуса, который, по их мнению, слишком медленно толкал тачку по заводскому двору. Шиндлер утверждал, что Гет повернулся к молодому эсэсовцу Грюну – этот бывший борец тоже был одним из любимчиков Гета, его телохранителем – и приказал казнить Ламуса.
