Мысль о том, что у него есть доступ к цианиду, успокаивала доктора X. в самые страшные дни. На последнем этапе существования гетто яду для него и других врачей, если что, хватит с лихвой. С мышьяком им практически не приходилось иметь дело. В их распоряжении остались только рвотные препараты и аспирин. Цианид был единственным из оставшихся сложных препаратов.
Этим утром, когда еще не минуло и пяти часов, доктор X. проснулся в своей квартире на улице Вита Ствоша от шума двигателей грузовиков, доносящихся из-за стены. Выглянув из окна, он увидел, как у реки собирается зондеркоманда, и понял, что сегодня гетто ждет последняя акция.
Он бросился в больницу, нашел доктора Б. и медсестер, которые оказались здесь по той же причине; не останавливаясь ни на минуту, они помогали пациентам, еще способным двигаться, спускаться по лестницам, а затем передавали их в руки родственников или друзей, которые разбирали их по домам. Когда в палатах не осталось никого, кроме этих четверых, доктор Б. сказал сестрам, что они могут уходить, и все подчинились приказу, кроме старшей медсестры.
В опустевшей больнице их осталось семеро – врачи Б. и X., медсестра и четверо пациентов.
Пока тянулось ожидание, врачи почти не разговаривали между собой. Все они имели доступ к цианиду, и вскоре X. стало ясно, что доктор Б. также обдумывает этот грустный исход.
Да, для них решение могло быть только одним.
Но следовало еще осуществить эвтаназию – умертвить больных. Сама мысль о ней приводила X. в ужас. У него были тонкие черты лица и подчеркнуто застенчивый взгляд. Он мучительно страдал от возможной необходимости преодолеть этические запреты, которые были для него столь же органичны, как собственное тело. Он понимал, что врач с иглой в руках в экстремальных условиях может взвешивать ценность того или иного решения – ввести цианид или нет. Но для X. не существовало сомнений – отдавать своего пациента зондеркоманде или нет. Время от времени доктор Б. подходил к окну и выглядывал из него, чтобы узнать, началась ли акция, после чего возвращался к X., глядя на него профессионально мягким спокойным взглядом. Доктор Б., в чем его коллега не сомневался, без конца перебирал различные варианты выхода из тупика, и, не придя ни к какому выводу, начинал все по-новой. Самоубийство. Эвтаназия. Водный раствор циановой кислоты.
Был и другой выход: остаться рядом с больными, как Розалия Блау.
Или впрыснуть цианид и больным, и себе. Это казалось X. наиболее приемлемым, но умирать все же не хотелось. Уже три ночи подряд он терзался этим и испытывал едва ли не физическое удовольствие при мысли о быстром действии яда – словно это был наркотик или крепкий напиток, положенный каждой жертве, чтобы смягчить ожидание последнего часа.
Для столь серьезного человека, как доктор X., именно привлекательность подобного варианта была убедительной причиной не прибегать к яду. Для него поводом к самоубийству могло стать только сопротивление. Когда-то он услышал от отца рассказ о массовом самоубийстве зелотов Мертвого моря, которые не хотели попасть в плен к римлянам. Это было ему понятно и оправдано для него. Для Х. смерть не должна была служить безопасной уютной гаванью. В основе ее должно было лежать яростное нежелание попасть в руки врагов!
Конечно, принцип принципом, а ужас, пришедший этим серым утром, – это совсем другое дело.
Но X. был человеком твердого характера.
У него была жена. У них с женой был другой путь бегства, и он помнил о нем. Он начинался в канализационном люке на углу улиц Пивной и Кракузы. Затем – по сточной системе, а потом – полный риска переход до леса Ойчув. Он боялся его больше, чем быстрого забвения, которое даст цианид. Правда, если их остановят синемундирная полиция или немцы и заставят спустить штаны, он выдержит проверку на «нееврейство» – спасибо доктору Лаху. Известный специалист по пластической хирургии научил многих молодых краковских евреев бескровным образом удлинять обрезанную крайнюю плоть: укладываясь спать, надо приспосабливать к ней что-то тяжелое – например, бутылку с постоянно увеличивающимся количеством воды в ней, пока последствия обрезания не станут незаметными. Так делали евреи, рассказывал Лах, еще во времена римских преследований. Усиливающийся напор немецких акций в последние полтора года заставил доктора Лаха опять пустить эту уловку в ход. Лах научил этому и своего молодого коллегу – доктора X. Слухи, что порой таким образом удавалось обмануть проверяющих, еще более отвращали X. от мыслей о самоубийстве.
На рассвете старшая медсестра, спокойная, сдержанная женщина лет сорока, явилась к доктору X. с утренним докладом. У молодого рабочего дела шли на поправку, но слепой с его невнятной после инсульта речью был в явном беспокойстве. Ночью музыкант и пациент с непроходимостью кишечника мучились болями. Но сейчас в отделении стояла полная тишина; пациенты досматривали последние сны, и доктор X. вышел на промерзший балкончик, нависший над двором, чтобы выкурить сигарету и еще раз обдумать проблему.
Прошлым летом доктор X. как раз находился в старой инфекционной больнице на Рекавке, когда эсэсовцы решили прикрыть этот район гетто и перебазировать больницу. Выстроив штат медиков вдоль стены, они сволокли пациентов вниз. X. видел, как у старой мадам Рейзман нога попала между балясинами перил, но тащивший ее за другую ногу эсэсовец не остановился, чтобы высвободить ступню, а просто сильно дернул – и застрявшая конечность переломилась с громким треском.
Но в прошлом году никто и не думал, что встанет вопрос об убийстве из милосердия. Тогда все еще лелеяли надежды, что положение дел улучшится.
А теперь, если даже они с доктором Б. примут решение убить больных, хватит ли у него отваги ввести цианид человеку? Или же он попросит коллегу сделать это и будет наблюдать за ним с профессиональным бесстрастием?
Ситуация отдавала полным абсурдом.
Но когда решение будет принято, все остальное станет несущественным.
Придется сделать то, что он должен сделать.
Здесь, на балконе, он и услышал первые звуки. Они начались необычно рано и доносились с восточной стороны гетто. Эти лающие выкрики – «Raus, raus!» – в мегафоны, привычная ложь о багаже, который кто-то хотел захватить с собой…
По пустынным улицам и среди домов, за стенами которых застыли в ужасе люди, от булыжной мостовой площади и до Надвислянской улицы вдоль реки пополз полный ужаса шепоток. X. заколотило, словно он мог расслышать его.
Затем раздалась первая очередь, столь громкая, что она могла пробудить пациентов.
После стрельбы воцарилось внезапное молчание… и тут же разнесся высокий женский плач, мегафон рявкнул в ответ – и рыдания прервались еще одной вспышкой стрельбы, за которой последовали крики с разных сторон; перекрываемые ревом эсэсовских мегафонов, возгласами еврейских полицейских и других обитателей улиц!
Взрыв горя пронесся и затих лишь в дальнем конце гетто, у ворот.
Врач подумал: а как все это может сказаться на предкоматозном состоянии музыканта с отказавшей почкой?..
