Удивление Генри было тем более сильно в связи с последними событиями. В прошедшие два дня обитателям гетто пришлось стоять в длинной очереди у старого здания Польского Сберегательного Банка на Жозефинской улице для получения новых удостоверений личности. На вашей желтой «кенкарте» с фотокарточкой цвета сепии и большой синей буквой J
[3]
немецкий клерк теперь ставил – если вам повезло – синий штамп. И можно было видеть, как из здания банка выскакивали люди, размахивая своими удостоверениями с вlauschein, подтверждавшими их право дышать, поскольку они еще имели ценность для вермахта. Рабочие из столовой люфтваффе, из гаража вермахта, с фабрики Мадритча, из «Эмалии» Шиндлера, с завода «Прогресс» без труда обретали синий штамп. Но те, кому было отказано в его получении, чувствовали, что их гражданство даже в гетто под вопросом.
Рихард сказал, что юный Олек Рознер должен пойти с его подружкой и остаться в ее квартире. Допустим, он кое-что услышал в баре, сказал Рихард. Он не может просто так взять и выйти через ворота, возразил Генри. На посту стоит Боско, объяснил Рихард.
Генри и его жена, помявшись, решили посоветоваться с другими членами семьи, пока девушка в пелерине обещала Олеку закормить его шоколадом.
– Aktion? – шепотом спросил Генри. – Ожидается Aktion?
Рихард ответил ему вопросом на вопрос:
– Ты получил свою синюю печать?
– Конечно, – сказал Генри.
– И жена?
– Жена тоже.
– А вот Олек – нет, – объяснил Рихард.
И в сгущающихся сумерках Олек Рознер, ребенок, которому только исполнилось шесть лет, вышел из гетто, скрываясь под накидкой подружки Рихарда. И приди в голову какому-нибудь полицейскому приподнять ее полу, и Рихард, и его девушка были бы пристрелены на месте, несмотря на все их отговорки. От Олека бы тоже не осталось и следа.
Растерянно сидевшим в углу своей комнаты Рознерам оставалось лишь надеяться, что они правильно поступили, расставшись с ребенком.
Польдек Пфефферберг, посыльный Оскара Шиндлера, в начале года получил приказание заняться обучением детей Симхи Спиры – вознесшегося в эмпиреи власти стекольщика, шефа еврейской службы порядка.
Распоряжение это носило унизительный характер, потому что Спира бросил:
– Да, мы знаем, что ты не годишься для настоящей мужской работы, но в конце концов, хоть какой-то толк с тебя будет, если ты чему-нибудь научишь моих детей.
Пфефферберг постоянно смешил Шиндлера, рассказывая ему, как проходит процесс учебы в доме Симхи. Шеф полиции был одним из немногих евреев, в распоряжении которого была целая квартира. Здесь, среди блеклых портретов раввинов девятнадцатого столетия, Симха мерил шагами комнату, слушая слова Пфефферберга и, очевидно, предполагая увидеть, как семена знаний тут же дадут побеги, которые потянутся из ушей его детей. Напыжившись, он вышагивал, скрестив руки на груди, будучи уверенным, что подражание манере поведения Наполеона является общим качеством всех влиятельных личностей.
Жена Симхи была тихой женщиной, несколько подавленной властью, неожиданно свалившейся на ее мужа, огорченная тем, что старые друзья стали обходить их дом стороной. Дети, мальчик лет двенадцати и девочка – четырнадцати, были послушны, но особыми способностями не отличались.
Во всяком случае, явившись к Сберегательному Банку, Пфефферберг был уверен, что без всяких хлопот получит Blauschein. Он не сомневался, что работа по обучению детей Спиры будет зачтена ему в актив. Его желтое удостоверение сообщало, что он «профессор высшей школы», и хотя это далеко не в полной мере отвечало положению дел, все же служило почетным ярлыком.
Чиновники же отказали ему в праве на печать.
Заспорив с ними, он дал понять, что может обратиться к Шиндлеру или герру Шепесси – чиновнику из Австрии, который руководил немецким отделом труда, располагавшимся дальше по улице. Оскар вот уже год просил Польдека перейти к нему на «Эмалию», но Пфефферберг всегда считал, что полный рабочий день будет мешать его незаконной деятельности.
Выйдя из здания банка, он увидел, как сотрудники немецкой тайной полиции, польские синемундирники и представители политического отдела OD орудуют на тротуаре, проверяя у всех удостоверения и арестовывая тех, у кого нет штампа. Часть отбракованных мужчин и женщин уже стояли в шеренге посреди Жозефинской. Приосанившись, как его учили в польской армии, он стал объяснять полицейскому, что, конечно же, у него есть куча специальностей. Но шуцман, к которому он обратился, покачал головой со словами:
– Со мной можешь не спорить. Если нет синей печати – вон в ту очередь. Понял, еврей?
Пфеффербергу пришлось повиноваться. Мила, его изящная хорошенькая жена, которая вышла за него замуж восемнадцать месяцев назад, работала у Мадритча и уже получила свою синюю печать. Вот так обстояли дела.
Когда не имевших синей печати скопилось больше ста человек, их погнали за угол, мимо больницы, во двор старой кондитерской фабрики «Оптима». Здесь уже ждали своей участи еще несколько сотен человек. Те, которые прибыли пораньше, заняли тенистые места под навесами конюшни, пока лошади «Оптимы» развозили заказчикам конфеты и ликер в шоколаде. Все вели себя тихо, не шумели. Здесь были и такие уважаемые люди, как банкир Холцер, фармацевты и зубные врачи. Они стояли кучками, приглушенно переговариваясь между собой. Молодой аптекарь Бахнер беседовал с пожилыми супругами Вол. Тут вообще было много пожилых. Старые и бедные зависели от рациона, выдаваемого юденратом. Но этим летом юденрат, распределявший и пищу, и места, уже не мог быть столь же беспристрастен и справедлив, как раньше.
Медсестры из больницы гетто ходили среди задержанных с ведрами воды, чтобы помочь самым растерянным и подавленным. Это было единственное лекарство (кроме приобретенного на черном рынке цианистого калия), которое могла предложить больница. Старые, обездоленные люди, прибывшие сюда из Shtelts, пили воду в напряженном молчании.
Ближе к концу дня полицейские из всех формирований появились во дворе со списками, организуя людей в шеренги, которым предстояло у ворот поступить под попечительство СС и двигаться дальше – на железнодорожную станцию Прокочим. Кое у кого это требование вызвало желание забиться в дальний угол двора. Но Пфефферберг по привычке болтался у ворот в поисках какого-нибудь чиновника, к которому можно было бы обратиться. Может, где-то тут носится Спира в своем опереточном одеянии, который согласится – вволю поиздевавшись над ним – освободить его?
Однако рядом с охранником у ворот стоял грустный юноша в форменной фуражке еврейской службы порядка, изучая список, который держал за угол тонкими нежными пальцами. Пфефферберг не только служил с ним вместе то короткое время, что числился в OD, но даже в первый год своей карьеры преподавателя в школе Костюшко учил в Подгоже его сестру.
Парнишка посмотрел на него.
