Если Амон Гет и хотел получить какую-то работу в Бринлитце – а тут в самом деле имелись несколько должностей, на которые отставной гауптштурмфюрер мог бы претендовать, – Оскар Шиндлер то ли отговорил его от этого намерения, то ли откупился.
В определенном смысле их встреча напоминала прежнее общение. Когда в виде любезности герр директор провел Амона по заводу, показал все производственные помещения, реакция на появление гостя была откровенно недвусмысленной. Было слышно, как, вернувшись в кабинет, Амон Гет разразился требованиями, чтобы Оскар наказал заключенных за проявленное к нему неуважение! А Шиндлер проворчал, что, мол, он обязательно накажет этих злокозненных евреев, выражая этим свое неизменное уважение герру Гету.
Хотя СС выпустило Гета из тюрьмы, расследование его деятельности продолжалось. За последнюю пару недель судья из трибунала СС несколько раз приезжал в Бринлитц допрашивать Метека Пемпера о методах руководства бывшего коменданта Плачува. До начала допроса комендант Липольд проворчал, что Метеку лучше быть осторожнее, потому что судья испытывает большое желание отправить его в Дахау, получив у него нужную ему информацию. И у Пемпера хватило ума убедить судью, что в Плачуве он-де занимался самыми незначительными делами: перепечатывал списки заключенных и наряды на работу.
Амону удалось узнать, что следователи СС проявляют интерес к Пемперу. Вскоре после своего появления в Бринлитце Гет прижал в углу своего бывшего стенографиста и потребовал от него отчета: какие вопросы задавал ему судья? Пемпер увидел во взгляде Амона опасение (и не лишенное основания), что его давний заключенный по-прежнему является живым источником сведений для суда СС.
В самом ли деле Амон не обладает здесь никакой властью? Он исхудал и осунулся, одет в старый пиджак, но он постоянно ошивается в кабинете Оскара…
Перед Пемпером стоял прежний Амон, в котором сохранилась привычка властвовать.
И он сказал:
– Судья предупредил меня, что я не должен ни с кем говорить о ходе допросов.
Гет взбесился и стал угрожать, что пожалуется на него герру Шиндлеру. Это, если угодно, было свидетельством бессилия Амона: никогда прежде он не предстал бы перед Оскаром с требованием наказать заключенного.
На второй вечер пребывания Амона Гета в лагере женщины почувствовали себя более уверенно. Ни одну из них он не посмел бы тронуть. Они смогли убедить в этом даже Хелен Хирш. Тем не менее спала она тревожно…
В последний раз Амон промелькнул перед глазами заключенных, когда сидел в машине, которая везла его на станцию в Цвиттау.
Раньше он никогда трижды не показывался где бы то ни было без того, чтобы не изуродовать жизнь какому-нибудь бедолаге. Теперь стало ясно, что власть ушла из его рук. И все же никто не рискнул посмотреть ему в глаза, когда он уезжал.
И тридцать лет спустя в сонных видениях старожилов Плачува, рассеянных ныне по всему миру от Буэнос-Айреса до Сиднея, от Нью-Йорка до Кракова, от Лос-Анджелеса до Иерусалима, Амон Гет по-прежнему представал исчадием ада.
– Когда вы видели Гета, – говорил Польдек Пфефферберг, – вы видели смерть.
Глава 37
Свой тридцать седьмой день рождения Оскар отпраздновал в компании заключенных. Металлисты изготовили и отполировали маленькую шкатулку для хранения запонок, и, когда герр директор появился в цехе, двенадцатилетняя Нюся Горовитц протолкнулась к нему и произнесла по-немецки заученную речь.
– Герр директор, – сказала она, и, чтобы услышать ее, ему пришлось наклониться. – Все заключенные желают вам большого счастья в ваш день рождения.
Была суббота, шаббат, что пришлось как нельзя кстати, потому что обитатели Бринлитца всегда воспринимали этот день как праздничный. Рано утром, когда Оскар только начал праздновать, выставив в кабинете на стол «Мартель» и размахивая оскорбительной телеграммой от инженера из Брно, во двор въехали два грузовика с белым хлебом. Часть его была передана гарнизону и даже Липольду, в похмельном сне покоящемуся в своем доме в деревне. Это было необходимо, чтобы эсэсовцы не ворчали по поводу того, что, мол, герр директор балует заключенных. Самим заключенным было выдано по семьсот пятьдесят граммов хлеба. Они могли съесть его или сберечь. Все пытались догадаться, где Оскару удалось его раздобыть. В определенной мере это могло быть объяснено добросердечием местного управляющего мельницей Даубека, который отворачивался, когда заключенные из Бринлитца засыпали в штанины овсянку.
Но появление этого субботнего хлеба было воспринято как дар Небес, как результат чудотворного деяния.
Хотя этот день всем запомнился своей праздничной атмосферой, строго говоря, для радостных эмоций было мало оснований. На прошлой неделе в Бринлитц Липольду пришла длинная телеграмма от герра коменданта Гросс-Розена Хассеброка – с инструкциями относительно судьбы заключенных в случае приближения русских. «Необходимо будет произвести окончательную селекцию, – гласил текст телеграммы. – Пожилых и нетранспортабельных следует расстрелять на месте, а здоровых пешим маршем отправить в Маутхаузен».
На заводе заключенные ничего не знали об этой телеграмме, однако не могли избавиться от вполне определенных опасений подобного исхода. Всю неделю ходили слухи, что поляков заставили копать братские могилы в лесу под Бринлитцем. Появление груза белого хлеба должно было послужить противоядием этим слухам, гарантией на будущее. Тем не менее все вроде понимали, что опасность сейчас куда отчетливее угрожает им, чем в недавнем прошлом.
Работники Оскара не знали о телеграмме, но не попала она и на глаза коменданту Липольду. Послание Хассеброка оказалось в руках Метека Пемпера, служившего в приемной Липольда. Подержав ее над паром, Метек аккуратно распечатал телеграмму и тут же доложил о ее содержании Оскару Шиндлеру.
Стоя у стола, тот прочел ее и повернулся к Метеку.
– Ну что ж, ладно, – рявкнул Шиндлер, – значит, нам придется попрощаться с унтерштурмфюрером Липольдом.
Ибо и Шиндлер, и Пемпер понимали, что Липольд – единственный эсэсовец в гарнизоне, способный выполнить приказ, отданный в телеграмме. Заместителем коменданта был человек сорока с лишним лет, обершарфюрер СС Мотцек. Он тоже, наверное, мог бы, впав в панику, застрелить кого-то, но руководить хладнокровным уничтожением тысячи трехсот человек было ему не под силу.
За некоторое время до своего дня рождения Шиндлер направил Хассеброку ряд конфиденциальных жалоб на выходящее из ряда вон поведение герра коменданта Липольда. Он также нанес визит влиятельному шефу полиции в Брно Рашу и выдвинул против Липольда те же обвинения. И Хассеброку, и Рашу он показал копии писем, которые направил в управление генерала Глюка в Ораниенбург. Шиндлер играл на том, что Хассеброк должен еще помнить и последние подношения Оскара, и намеки на будущие дары, чтобы серьезно отнестись к требованию сместить Липольда, направленному им в Брно и Ораниенбург. Лучше всего было бы, сказал Шиндлер, чтобы Хассеброк перевел куда-нибудь Липольда, не утруждая себя расследованием.
