В первый раз это произошло, когда в лазарете в Бринлитце умерла Янка Фейгенбаум. Липольд сразу же приказал сжечь ее тело. Узнав от Штерна, что подобное решение привело в ужас и Фейгенбаумов, и Левертова, Шиндлер решительно отверг эту мысль, чему способствовали и остатки католицизма в его душе. Католическая церковь неизменно решительно отвергала идею кремации.
Оскар приказал плотникам сколотить гроб и, самолично заложив лошадь в повозку, позволил Левертову и семье Янки в сопровождении охраны проводить гроб с телом девушки до леса, где она и была похоронена. Фейгенбаум с сыном шли за повозкой, считая шаги от ворот, чтобы по окончании войны найти тело Янки.
Свидетели говорят, что Липольд пришел в ярость, узнав, как герр директор «потворствует заключенным». Кое-кто из обитателей Бринлитца даже утверждал, что Оскар продемонстрировал по отношению к Фейгенбаумам и Левертову такую деликатность, которой редко удостаивалась даже Эмили.
Второй раз Липольду понадобилась печь, когда скончалась старая госпожа Хофштеттер. Оскар Шиндлер, по свидетельству Штерна, приказал подготовить еще один гроб и металлическую пластинку, на которой, будут отмечены даты ее рождения и смерти. Левертову и «миньяну», то есть группе из десяти человек, которым предстояло прочитать «каддиш» над усопшей, было позволено покинуть лагерь, чтобы присутствовать при погребении.
Штерн считал, что именно кончина фрау Хофштеттер послужила Оскару предлогом для создания еврейского кладбища в католическом приходе Дойч-Белау в соседней деревне. По его словам, Шиндлер после кончины фрау Хофштеттер как-то в воскресенье явился в приходскую церковь и сделал священнику заманчивое предложение. Приходский совет тоже удалось быстро «уговорить» – и Шиндлер купил небольшой участок земли как раз рядом с католическим кладбищем. До нас не дошло никаких сведений о том, что кто-то из членов совета сопротивлялся предложению Оскара.
Другие заключенные столь же уверенно утверждают, что участок земли под еврейское кладбище был куплен Шиндлером гораздо раньше – скорее всего, когда пришли вагоны, заполненные ужасающим сплетением мертвых тел. Позднее он сам признавал, что его побудил купить землю вид мертвых тел из Голечува. По другим рассказам, когда приходский священник указал, что земля за церковной оградой предназначена для погребения самоубийц, и осведомился относительно обстоятельств смерти обитателей Голечува, Оскар ответил, что они не были самоубийцами. Они были жертвами массовых убийств.
Прибытие мертвецов из Голечува и смерть госпожи Хофштеттер произошли примерно в одно и то же время, и оба события были отмечены полным ритуальным обрядом на уникальном еврейском кладбище в Дойч-Белау.
Все заключенные Бринлитца вспоминают, что похороны произвели огромное моральное воздействие в лагере. Изуродованные трупы, выгруженные из вагонов, меньше всего напоминали человеческие тела. Их вид вызывал ужас перед мыслью о непрочности человеческого существования. Было очень трудно даже обмыть их и обрядить. Единственный путь к восстановлению человечности заключался лишь в достойном погребении. И ритуал, истово соблюденный Левертовым, грустный речитатив «каддиша», имел для заключенных Бринлитца значение куда большее, чем та же церемония, когда-либо происходившая в относительно спокойном довоенном Кракове.
Чтобы еврейское кладбище содержалось в чистоте на случай будущих похорон, Оскар нанял для ухода за ним унтершарфюрера СС средних лет и заплатил ему.
А Эмили Шиндлер в это время была занята другими делами. Получив набор фальшивых документов, вышедших из-под рук Бейски, на машине с грузом водки и сигарет она вместе с двоими заключенными съездила в большой шахтерский город Остраву у границы генерал-губернаторства. Используя многочисленные связи мужа, она договорилась с одним из военных госпиталей и получила мазь против обморожения, сульфамидные препараты и витамины, о необходимости которых говорил Биберштейн.
Теперь такие поездки Эмили совершала регулярно. Она обрела вкус к путешествиям, как и ее муж.
После первых нескольких смертей новоприбывших других не последовало. Люди из Голечува дошли до состояния «мусульман» – и не подлежало сомнению, что их вернуть к жизни невозможно. Но Эмили не могла смириться с этим. Она выхаживала узников, лечила, постоянно готовила им питье и каши.
– Среди спасенных из Голечува, – сказал нам доктор Биберштейн, – не осталось бы в живых ни одного человека, если бы не ее уход.
Люди начинали поправляться, пытались что-то делать, принести пользу в цехе. Как-то кладовщик-еврей попросил одного из них принести в мастерскую ящик с инструментами.
– Ящик весит тридцать пять килограммов, – сказал ему заключенный, – а я тридцать два. Как, черт побери, мне справиться с ним?
Вот в этот цех, заполненный неработающими станками, среди которых бродили привидения, той зимой и явился герр Амон Гет, который после освобождения из заключения решил засвидетельствовать свое почтение своему другу Оскару Шиндлеру. Суд СС освободил его из тюрьмы в Бреслау из-за диабета. Бывший комендант Плачува был одет в старый, некогда форменный френч со споротыми знаками различия.
О цели этого визита ходили разные слухи, которые не утихают и до сегодняшнего дня. Кто-то утверждал, что Амон явился за подачкой, другие считали, что Шиндлер был ему кое-что должен – то ли наличность, то ли товары, оставшиеся от одной из последних сделок Амона в Кракове. Те, кто был вхож в кабинет герра директора в Бринлитце, утверждали, что Амон Гет даже просил для себя какую-то руководящую должность в Бринлитце. Что ж, никто не взялся бы утверждать, что он не обладал в этом деле достаточным опытом…
В сущности, все три версии о причинах появления Амона Гета в Бринлитце могли иметь под собой основания, хотя трудно предположить, что Оскар Шиндлер хоть в какой-то мере мог быть доверенным лицом этого человека.
Едва только Амон Гет миновал ворота лагеря, его сразу же узнали и постарались скрыться с его глаз.
Тюрьма и лишения заметно изменили его: он был бледен, лицо его осунулось, на него легла серовато-желтая тень пребывания в камере. Он теперь лишь отдаленно напоминал того Амона, который явился в Краков под новый 1943 год, чтобы ликвидировать гетто.
Тот, кто осмеливался присмотреться к нему попристальней, отмечал, что во всем его облике появилась какая-то покорность.
Однако некоторые заключенные, провожающие его взглядами из-за станков, увидели в его облике кошмарную тень, вставшую из мрачных глубин памяти, пахнувшее из окон и дверей предвестие опасности, когда через заводской двор бывший комендант лагеря направлялся в кабинет герра Шиндлера.
Хелену Хирш сотрясала крупная дрожь, и больше всего на свете в этот миг она желала только одного: чтобы Гет исчез.
Но были и другие – они гневно перешептывались ему вслед и, склоняясь к станкам, плевали на пол. Кое-кто из пожилых женщин с вызовом поднимал перед ним свое вязание. И в их поведении было яростное желание доказать ему, что, несмотря на внушаемый им бывшим комендантом Плачува ужас, «Адам по-прежнему пашет, а Ева прядет».
