Автобус скрылся за поворотом, следом за ним тронулась с места машина с одноглазым шофером и пересевшим к нему родственником, и в эту минуту словно оборвалась последняя наша связь с рациональным миром. Я взглянула наверх и увидела, как из-за деревьев появился вчерашний пастух. Я молча ждала. Он оказался ниже ростом, чем я думала, ненамного выше меня, а широченный бурнус делал его еще приземистее. Он подошел и взял мой рюкзак, заодно прихватив поклажу с припасами. То и другое он в два счета закинул за спину.
– Ему же все не унести, – вполголоса сказала я Стивену.
– Глупости, – отмахнулся муж. – Для него это не груз, он и козу на плечи взвалит – не заметит.
Хозяин и повар махали нам, стоя в дверях. Уходить не хотелось. Бревенчатая хижина в ярких лучах солнца представлялась почти родной, как старое, обжитое пристанище. Тесный чулан, бессонная ночь, плавающая в масле яичница – все было забыто. Придорожная лавочка дышала дружелюбием, от красноватой земли веяло покоем, а улыбчивый хозяин и повар-аккордеонист излучали доброту и участие. Но ничего не поделаешь – пришлось проститься и пойти за Стивеном и пастухом Исусом.
Со стороны мы все трое, должно быть, являли собой странное зрелище, поднимаясь гуськом, в затылок, в полном молчании. Козы вместе с собаками куда-то подевались. Возможно, для пастуха это был уже второй выход в горы с восхода солнца. Наш путь лежал сначала через лес (в основном буковый, хотя попадались и сосны), потом через прогалины клочковатой травы с низкими кустами самшита. Чем выше мы поднимались, тем реже встречались деревья и тем чище, вкуснее становился воздух. Наш горизонт постепенно расширялся – горы тянулись справа, слева, прямо над головой и выше; кое-где на вершинах уже белели снежные шапки. Стивен то и дело останавливался, но не с целью передохнуть – он мог весь день напролет карабкаться в гору без остановки, – а для того чтобы направить полевой бинокль на ближний гребень, высившийся слева от нас, над полосой деревьев. Я из опыта знала, что по дороге лучше помалкивать. Наш проводник, по-видимому, тоже это знал. Он все время шел на несколько шагов впереди; когда Стивен поднимал свой бинокль, пастух переводил взгляд в ту же сторону. Лицо его оставалось непроницаемым, но странные, широко раскрытые янтарные глаза в разрезе капюшона глядели с какой-то дикой, звериной опаской. Может быть, у него просто базедова болезнь, подумала я. Правда, для этой болезни характерно пучеглазие, а тут ничего похожего не было. Необычность его взгляду придавало особое выражение – он приковывал к себе, завораживал, но не так, как завораживает взгляд гипнотизера: казалось, глаза не просто видят, но постоянно к чему-то прислушиваются. К чему-то, отнюдь не к нам – вот что было удивительнее всего. Мы со Стивеном его не интересовали. Проводник, взявший на себя роль вьючного животного, прислушивался не к нам и следил не за нами.
Теперь вокруг было только солнце и небо. Деревья остались внизу, и лишь одинокая, расщепленная молнией сосна чернела на фоне свежего снега, а над нами, темный и грозный, кружил наш первый орел. Из-за ближнего гребня выбежала и понеслась к нам прыжками собака; поднявшись выше, мы увидели и коз: они разбрелись по сторонам и пощипывали остатки осенней травы. К нависшей скале прилепилась лачуга размером в четверть придорожной лавки на перевале. Не знаю, защищала ли она от природных стихий, но святой отшельник или завзятый эстет не сумел бы найти лучшего места для возвышенных мыслей или для созерцания красоты.
– Хм, – одобрительно буркнул Стивен, – в самом центре, как по заказу. – (В самом центре! Можно подумать, мы вышли из метро на Пикадилли.) – Эй, Зус! – крикнул он, мотнув головой в сторону лачужки. – Мы на месте? Разгружаемся? – Он упорно говорил по-итальянски, заключив, в силу одному ему ведомой логики, что этот язык пастуху понятнее английского.
Проводник ответил по-гречески. Я впервые услышала его голос. Вопреки моим ожиданиям, он был не грубый, а наоборот, необычайно мягкий, высоковатый, как у подростка. Если бы я не определила на глаз его возраст – около сорока, – то сейчас могла бы подумать, что говорит мальчик.
– Понятия не имею, что он там бормочет, – бросил мне Стивен, – но мы точно на месте. Пойдем посмотрим.
Собаки – откуда-то взялась и вторая – следили за нами с угрожающим видом. Их хозяин повел нас в свое жилище. Щурясь после яркого света и пригнув голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, мы шагнули за порог и оказались в помещении, похожем на сарай, с перегородкой посредине. Никакой мебели, кроме дощатого стола, на котором стоял примус. Земляной пол был присыпан песком – гуще, чем пол в придорожной лавке, где мы провели прошлую ночь. Судя по всему, сторожка служила только временным пристанищем на случай внезапной непогоды.
– Не так уж плохо, – сказал Стивен, оглядываясь кругом. – На полу можно расстелить брезент, а поверх положим спальные мешки.
Пастух стоял в дверях, пока мы обследовали его владения. Отсек за перегородкой был тоже напрочь лишен обстановки. Ни кровати, ни даже одеяла на полу. Он молча сгрузил наши вещи и вышел, предоставив нам самим распаковываться.
– Тот еще тип, – обронил Стивен. – От смеха с ним не лопнешь.
– У него такие глаза… – начала я. – Ты заметил его глаза?
– Да, – кивнул Стивен. – Застывшие какие-то. А ты поживи одна в горах, и у тебя будут такие же.
Застывшие – да, пожалуй… Застывшие, окаменелые. Окаменелый лес – это ведь живые растения, обращенные в камень. Что если не одни глаза, а и все чувства у нашего проводника окаменели? И в его жилах нет ни крови, ни тепла, ничего живого? Может быть, когда-то в него ударила молния, как в ту одинокую сосну неподалеку от сторожки?
Я помогла мужу распаковать рюкзаки, и вскоре нам удалось кое-как обустроиться в четырех голых стенах. Было всего десять утра, но я проголодалась. Хозяин придорожной лавки заботливо положил в пакет с припасами консервный нож, и я набросилась на американскую ветчину из жестянки. Финики сгодились на закуску. Я вышла за порог погреться на солнышке и уселась скрестив ноги; над головой по-прежнему парил орел.
– Ну, я пошел, – громко объявил Стивен.
Подняв голову, я увидела, что он стоит в полной экипировке: к поясу пристегнут патронташ, на шее бинокль, за спиной ружье. Товарищеский, непринужденный тон снова сменился сухим и отрывистым. Я стала подниматься на ноги.
– Тебе за нами не поспеть, – обронил он. – Только будешь нас тормозить.
– Нас? – не поняла я.
– Исус обещал вывести меня на тропу, – пояснил Стивен.
Пастух, как всегда молча, дожидался его у груды камней. Оружия при нем не было – только посох.
– Как же ты поймешь, что он говорит? – забеспокоилась я.
– А язык жестов на что? – возразил Стивен. – Не скучай.
Пастух зашагал вперед, и Стивен быстро двинулся следом. Минута – и они скрылись в мелколесье. Никогда еще я не чувствовала себя так одиноко. Я вернулась в дом за фотоаппаратом – хотелось запечатлеть панораму гор, хотя пейзажные снимки редко получаются выразительными, – и вид наших спальных мешков, рюкзаков, провизии и запасных свитеров, потолще и потеплее, немного меня приободрил. Высота, безлюдье, яркое солнце, аромат горного воздуха – я так все это любила! Откуда же тогда привкус тоски? Откуда странное ощущение – не знаю, как его описать, – ненадежности, зыбкости бытия?
