– Юрия Николаевича самого преследовали, ему еле удалось спастись от чисток в тридцать седьмом году, если бы не Фадеев, не знаю, что было бы. Да, он был советский человек, хотел всеобщего счастья, но что ж поделаешь, такое время.
Рассказ не утешал. Он был общим и бесцветным, Либединский был огорожен частоколом уже обкатанных слов. Другое дело – остальные.
Она с увлечением рассказала мне про Бориса Левина, описавшего РАППовцев в романе «Юноша» в 1933 году, где он вывел Авербаха, Динамова, Фадеева. Современники их быстро разгадали, и роман начисто исчез из истории литературы.
О Фадееве рассказывала много и охотно. В ее глазах он был несомненной жертвой. Заблуждался, страдал, его ненавидел Берия, он не смог выдержать навалившийся на него груз незаслуженных обид и покончил с собой. Я понимала, что Лидия Борисовна отлила свои рассказы в бронзу, я физически ощущала многократный повтор этих формул и искала зазор, куда можно было проникнуть.
Таким зазором оказалась тема самоубийства. Она сопровождала Фадеева всю жизнь. Тут было о чем подумать. Была такая красавица – Ольга Ляшко, дочь пролетарского писателя. Она была секретаршей в «Красной нови», где работал и Фадеев, и его жена, пролетарская писательница Валерия Герасимова. Однажды Фадеев и Ольга Ляшко уехали кататься на теплоходе, а Валерия Герасимова приняла огромную дозу снотворного. Сестра Марианна насилу успела ее откачать. Фадеев примчался в больницу, и спустя годы Герасимова вспоминала, с какой нежностью он ухаживал за ней, это были самые счастливые дни ее жизни. Хотя говорила, что лучше бы умерла тогда, чтобы не видеть столько горя потом. На Ольгу Фадеев больше не смотрел. Скоро она вместе с писателем Виктором Дмитриевым, влюбленным в нее, покончила с собой. Об этом ужасном событии, случившемся после самоубийства Маяковского, говорила вся Москва. Правда, подробности я уже нашла сама. Лидия Борисовна утверждала, что все это было лишь стечение обстоятельств. Но подобные обстоятельства почему-то неотступно преследовали Фадеева.
Был у него короткий роман с Инной Беленькой, разведчицей, красавицей, сестрой заместителя наркома пищевой промышленности Марка Беленького (впоследствии расстрелянного). Она работала в Испании; в 1937 году туда приехал на антифашистский конгресс Александр Фадеев. Инну он встретил на улице и бросился ей на шею, тем самым он ее выдал, не ведая о том. Инну срочно вызвали в Москву. Как только она оказалась в столице, то поднялась на крышу дома Нирнзее и бросилась вниз. Еще спустя несколько лет покончила с собой Марианна Герасимова, сестра Валерии, очень близкий Фадееву человек, – она только вернулась из лагеря.
Конечно, всё это был морок, который крутил генерального секретаря Союза писателей.
Лидия Борисовна говорила, что слышала от Либединского, что единственная, к кому хотел уйти Фадеев, это к Маргарите Алигер. Либединская ходила с Маргаритой вместе отпевать (!) Фадеева в церковь на Пятницкой. На кладбище каждый год в день памяти Фадеева они встречали Марию Петровых.
Маргарита была несчастна, говорила, что только дочь Таня ее любила, перед ней она виновата по-настоящему. Была влюблена в Казакевича в период работы над «Литературной Москвой»… Когда узнала о его ужасном диагнозе, криком кричала: «За что мне это?! За что?!» А он относился к ней очень легкомысленно, мог о ней что-то сказать, и это катилось по всему Переделкину. Но она была и твердокаменной: после ухода Сталина сказала, что ей никогда не было так плохо, как от потери вождя. Долго привыкала.
Самоубийства вокруг Фадеева и его собственное незаметно вырастали в метафору. Конечно, Лидия Борисовна берегла память о нем. Когда я прочитала раздирающую душу переписку Фадеева с Алигер в 1943–1944 годах, нельзя было не пожалеть смятого судьбой, запутавшегося человека, никак не имеющего возможности вернуться к своему главному назначению – писательству. Об этом его крик и боль. Но и власть не могла его отпустить, а он не мог с ней до конца расстаться. И поэтому самое страшное началось в послевоенное время с нападением на бывших друзей, ставших в одночасье космополитами, и чудовищными партийными собраниями, где разбирали писателей по национальному признаку, а затем их посылали на казнь. Он закрывался фразой, сказанной как-то Тарасенкову: «Ты должен понимать, что гораздо лучше, когда мы сами будем бить друг друга, чем если нас начнут бить оттуда, сверху!»
Вдруг мне открылась параллельная неведомая реальность, про которую мало было что известно. И хотя были изданы сборники документов по советской литературе, со страниц которых вставали какие-то номенклатурные существа без лиц и без характеров, было множество отлакированных воспоминаний, оставшихся от советской поры, но была – устная история, которой уже почти нет: за последнее десятилетие она на глазах убыла в мир иной.
Почти все писатели, творившие тогда, рано или поздно попадались в сети. Многих настигала гибель прямо на глазах братьев-литераторов, которые, обмирая от страха, смотрели на их гибель, а кто-то помогал потуже затягивать веревку на горле жертвы, чтобы она не вырвалась. Но назавтра всё менялось, и они сами лежали поверженные, запутавшиеся, ждущие смерти.
Но на какое-то время мне пришлось выйти из странствия по 1930-м годам…
Борисоглебский
Потому что
…меня взяли на работу в музей Цветаевой. Тут сыграла свою роль Мария Иосифовна и тот факт, что в ташкентской книжке я рассказывала о Муре, сыне Цветаевой. Нет, тут соединилось сразу столько обстоятельств – разом всё не объяснить.
Итак, дом стоял в Борисоглебском переулке. Желтым трехэтажным кубом, с милыми старыми окнами, с парадным входом под резным чугунным навесом, он всегда оставался от меня по левую руку, когда я переулками шла от Никитской к Новому Арбату.
В музей я не хотела входить, пробегала быстро мимо и мимо. Это было связано с глупой юношеской обидой на музееосновательницу Надежду Ивановну Катаеву-Лыткину. В девяностые годы я написала небольшой путеводитель «Москва Марины Цветаевой» и, позвонив в музей, попросила ее взглянуть, нет ли в нем ошибок, в ответ услышала: «Милочка, вот вы три года тут полы помоете, а потом я посмотрю, что вы там написали».
Идея была мне понятна, но разговор все равно не понравился. Путеводитель я закинула куда подальше.
Но вот времена изменились, и я открыла тяжелую деревянную дверь и ступила на крутую каменную лестницу. Это был не совсем музей – это был дом. Дом вошел в мою жизнь без всякой занудной музейности, без экскурсий и мемориалов. Я просто в нем поселилась, поразившись его винтообразной природе, комнате-каюте под самой крышей. Я жила на его диванах, находила пригодные для него вещи, в странствиях по разным домам и людям мне стали даже попадаться предметы самой Цветаевой. Некоторые из них владельцы соглашались отдать в музей.
Оказавшись в нем, я поняла, что с неизбежностью придется писать продолжение ташкентской книги об эвакуации, о последнем путешествии Марины Цветаевой с Муром в Елабугу, куда логично примыкала история писательской колонии в Чистополе. Тот воздух, из которого ткался Ташкент, возник иначе. Достаточно было произнести имена: Цветаева – Елабуга – Чистополь, и истории начинали оживать. Оказалось, что Лидия Борисовна двадцатилетней девушкой вместе с художником Львом Бруни провожала Цветаеву на Речном вокзале в Елабугу. Там были и Пастернак, и Виктор Боков, и много других людей, но ей ярче всего запомнилось, как Цветаева стояла на берегу, теребила в руках наволочку, наполненную рисом, и говорила: «Левушка, вот рис кончится, что будет? Рис кончится…»
