Теперь он понял, что Шредер имел в виду, когда говорил, что то, другое приспособление, было только “для демонстрации”. Менее чем за месяц его новое приобретение сделало его почти полностью независимым.
Однажды, к концу пятого месяца пребывания Гаррисона в центре (его должны были выписать и предоставить самому себе перед Рождеством), его позвали к телефону. Он знал, что это будет дурная весть. Последние дни он плохо спал: метался и ворочался, — что приводило к беспричинной раздражительности. Он страдал от сильных “ложных” болей в животе, вызвавших тошнотворные головные боли и даже рвоту, но его физическое здоровье, тем не менее, было, как никогда, отличным, фактически он мучился чьими-то симптомами и знал чьими. Поэтому, как только он взял трубку, имя “Томас” само собой сорвалось с его губ.
— Ричард, — донесся прерывистый шепот с другого конца провода, — да, это Томас. Я позвонил тебе, чтобы сказать многое, но главное — теперь осталось недолго.
У Гаррисона перехватило дыхание.
— Послушай, — горло предательски пересохло, — я не...
— Умоляю! — прошептал Шредер. — Даже говорить больно. Просто выслушай меня. Потом ты будешь говорить, а я — слушать...
Мой дом в ларце — твой. Ты всегда должен пускать Зауля Зиберта в госпиталь, а Адама Шенка — в библиотеку и обсерваторию. Помимо этого тебе принадлежит все поместье, делай в нем, что хочешь, но распоряжаться им ты не должен. Оно само позаботится о себе. Финансируется поместье отдельно. Вилли Кених знает все тонкости. Теперь слушай внимательно, Ричард. Кроме тех трехсот тысяч фунтов, которые я назначил тебе после того, как ты гостил у меня, я поместил одиннадцать с половиной миллионов немецких марок на счет в одном из швейцарских банков. И снова, Вилли — ключ. Это, в основном, “рабочие деньги”, которые принесут тебе большую выгоду. Думаю, ежегодный процент с них составит где-то от трехсот до трехсот пятидесяти тысяч фунтов. Ты крайне богат, мой мальчик.
— Томас, я.., не знаю, что сказать.
— Ничего не говори. Мы заключили соглашение, и я выполнил мою часть сделки.
— Временами я все еще думаю, что вы — сумасшедший. Все эти деньги...
Смешок Шредера походил на помехи на линии.
— Какая мне теперь польза от денег, Ричард? И ведь все мои деньги будут ждать меня — нас! И, Ричард, если бы ты знал, сколько их, осевших во множестве мест, и доходы от них год от года все растут. Однажды — о, это произойдет! — мы окажемся среди самых богатых людей ми. — .ра..! — он закашлялся.
— Томас! Ради Бога, не надо! — Гаррисон сжал трубку и согнулся. — Томас, я что-то чувствую внутри себя. Вашу боль!
— Ах! — голос в трубке задохнулся. — Это не специально. Я должен.., убедиться, что это не.., случится снова. Но в любом случае она будет недолгой.
— Томас, — Гаррисон почувствовал, что боль медленно угасает, — почему вы должны всегда...
— Я знаю, мой мальчик, прости меня, но... Послушай, Ричард. Сейчас мне надо идти. Но когда придет время, я буду не в состоянии контролировать ее, Я попытаюсь, но... Надеюсь, она не будет слишком сильной. Ну...
— Нет, подождите! — крикнул Гаррисон. — Послушайте, мы разделим ее. Я имею в виду боль, последнюю боль. Я сильный, я смогу выдержать. Не сдерживайте ее, Томас. Когда придет время, я приму на себя половину.
— Ричард, о, Ричард... — грустный шепот еле слышался, и Гаррисон, как наяву, живо увидел своего собеседника, покачивающего головой. — Как ты глуп! Знаешь ли ты, каково умирать?
— Нет, не знаю. Но я знаю, что не хочу, чтобы вы выстрадали всю эту боль один.
— Я не ошибся в тебе, Ричард, если здесь вообще что-нибудь зависело от меня... Еще одно. Не приезжай на кремацию. Там ничего не будет для тебя. И, скорее всего, это будет опасно. Ну, я не прощаюсь, Ричард. Давай просто скажем “до встречи”, да?
Затем на другом конце раздался щелчок — повесили трубку, и мгновением позже — продолжительное и прерывистое заикание прерванной связи. Для Гаррисона этот звук значил гораздо больше, чем окончание еще одного телефонного разговора...
Боль пришла ночью через четыре дня. Был конец ноября, вторник, дата, которая навсегда отпечатается в сознании Гаррисона, потому что теперь он, наконец, узнал, каково умирать или, по крайней мере, какой была смерть Томаса Шредера.
Боль заявила о себе в предыдущие воскресенье и понедельник — жжение в груди, кишечнике и пояснице словно некий страшный яд или кислота разъедали его изнутри. И он знал, что эти боли нельзя было устранить при помощи таблеток или уколов. Какой смысл накачивать лекарствами его, когда болело не его тело? Это болело тело Томаса Шредера.
До той ночи — во вторник — боль была терпимой. Она приходила повторяющимися спазмами и уходила, когда, как догадывался Гаррисон, доктора давали Шредеру обезболивающее , но во вторник ночью...
К отбою он выглядел таким больным, что матрона, заметившая, что он плохо спит, прописала ему снотворное и порекомендовала раньше лечь спать. Гаррисон, ослабевший от приступов и жаждавший хоть ненадолго забыться, довольно легко уступил. К десяти вечера он уже спал, а к полуночи у него началась агония. Разбуженный непрерывно усиливающейся болью, в полубессознательном состоянии и с одурманенной лекарством головой он был так слаб, что даже не мог разрыдаться. Он мог только лежать, обхватив себя руками и потея. Его постель, казалось, промокла насквозь.
Затем, около часа ночи, он окончательно пришел в себя и сел прямо. Внутренним зрением он увидел говорящего Шредера.
Ричард, вот оно. Я не могу больше сдерживать боль. Слишком слаб. То, что ты испытал до этого, ничто по сравнению с тем, что тебе предстоит пережить теперь. Извини. Черт бы побрал этих докторов. Я думал, что они мои..., но.., у них этика. Они не прикончат меня. И — да поможет мне Бог — я не знаю, как там будет, в том, другом, месте, и я боюсь его!
Затем...
Слепящий свет в сознании Гаррисона, невероятная агония в его теле. Вся его сущность была разорвана болью!.
Он попытался заплакать, но не смог. Боль заморозила слезы в горле, превращая плач в бульканье. Он силился вдохнуть воздух, но его расширяющиеся легкие, казалось, давили на органы, которые и без того горели в собственном аду. В приливе жестокой боли он корчился, извивался в судорогах и бился головой о стену. Он хватался за живот и грудь, чувствовал, как из каждой его поры липким потоком текут кровь и слезы, смешанные с потом.
Он не мог кричать, потому что судорожно хватал воздух и задыхался от боли, которую тот приносил; он не мог смягчить приступы агонии, потому что они были не его, а того, другого, переселяющиеся в его тело из обезумевшего разума Томаса Шредера.
К двум часам ночи Гаррисон понял, что тоже умрет. Он дважды на мгновение терял сознание и приходил в себя, казалось, только для того, чтобы его захлестнули свежие волны агонии. Его вырвало через силу на пол, и от желчи поднимался пар. В ней была кровь. Кровь текла из носа, из прокушенных губ, из глубоких царапин, которые он оставлял на груди и животе.
