Тебя-то помнишь как звали? Жердяем, точно! С твоим-то ростом!
– Счастливчик, чего уж там, – говорит Рыжий. – Мотался туда-сюда, всех знал, со всеми выпивал – Матисс, Элюар, Модильяни, Леже…
– Пикассо, – вставляет Очкарик.
– Диего Ривера, – подсказываешь ты, – Марк Шагал…
– Ну да, – кивает Рыжий, – я же говорю – со всеми. А теперь еще и книжку накатал, чтоб мы лопнули от зависти.
– Еще не вечер, – говорит Виктор. – Может, наши дети будут нам завидовать! Может, о тех, кто учится сегодня в Горном, тоже будут писать воспоминания!
Как раз в этот момент Вифредо проходит мимо Горной школы, проходит, даже не поднимая головы на барельефы главного входа – а когда-то они казались забавными: молоток геолога, оплетенный дубовыми листьями. Слишком мокро, чтобы смотреть по сторонам, и, кажется, он не помнит (не хочет вспоминать?), сколько раз проходил по бульвару мимо кованых чугунных ворот, туда-сюда, будто бы случайно, только чтобы увидеть тонкую фигурку и улыбнуться, ничуть не удивляясь, потому что, ну как же, нечаянная встреча – самое чаянное в жизни, а заранее договариваются о встречах лишь те, кто пишет друг другу письма только на линованной бумаге, а зубную пасту из тюбика выжимает аккуратно, с самого дна.
И как, получалось? Ну, когда как. Иногда – да, иногда – нет, и это значило, что Асия вовсе не пошла сегодня в Институт, и, значит, надо пройти по бульвару Сен-Мишель дальше, до пересечения с Сен-Жермен, там свернуть налево, а потом по улице Сен добраться до арки, выходящей на набережную, чтобы – если повезет – увидеть, как в плывущем над рекою пепельно-оливковом воздухе проступают контуры и тоненькая фигурка возникает на мосту дез Ар.
Может быть, и сейчас?.. Может, Асия по-прежнему ждет, застыв у железных перил, глядя в мутную воду Сены, в бесконечную морось дождя? Что с ней сталось за эти годы? – думает Вифредо.
Что с ней сталось? Да, вот единственный вопрос, который ты хочешь задать Виктору, пока его друзья говорят об Эренбурге («тогда русские еще были частью Европы, не то что теперь!»). Может, в самом деле, так и сделать – спросить небрежно: как там Галя? Что с ней?
Тоненькая фигурка в пролете каменной арки, перешитое трофейное пальто, потрепанный школьный портфель оттягивает руку… ты бежишь к ней, говоришь небрежно: давай понесу! – и вот вы, болтая, идете проходными дворами. А ты никогда не хотела поиграть в северо-западный проход, как в рассказе Уэллса? Ну как же, про тайную дверь где-то в Лондоне, которая то тут, то там, а за ней – ну, всякая красота, типа рая или сада, – и тут, за квартал до школы, Галя резко вырывает портфель и убегает, чтобы никто не подумал, будто ты ее провожаешь, ну да, тили-тили-тесто, жених и невеста, еще не хватало… Ты и сейчас видишь, как она недовольно морщит нос и выдувает морозное облачко через капризно надутые губы.
– Вовсе не я вам нужна, – небрежным, чуть обиженным тоном, – вам подойдет любой трофей. Мне просто не повезло, что я тогда вошла в бар…
– Нам просто повезло, что ты тогда вошла в бар, – отвечал Раймон, и все сначала смеялись, а потом наперебой объясняли Асии, что нет, конечно, именно она, коротко стриженная, худая, с почти мальчишечьей фигуркой, им нужна именно она, а то, что она появилась как раз на словах Исидора о том, что в ХХ веке у всех живущих в Париже гениев должна быть русская любовница, – вот это чистая случайность, им всем и дела нет до того, русская она или, скажем, итальянка.
Они тогда много – даже по их меркам – выпили, и Исидор, загибая пальцы, перечислял имена:
– Гала и Дали, Пикассо и Олга, Батай и Диана…
– Как? – раздается голос Джонни. – Разве Диана – русское имя?
– А разве Батай – великий? – встревает Раймон.
– Да, русское, да, великий, – отмахивается Исидор и снова загибает пальцы: – Леже и Надя, Матисс и Лидия…
– Маревна и Диего Ривера, – говорит Вифредо, и тут незаметно вошедшая Асия начинает аплодировать, лениво и чуть иронично: мол, браво, браво, какие все эрудиты!
Не эрудиты, нет. Они, конечно, считали себя гениями, чего уж там. Уже какое по счету поколение великих художников, приехавших покорять Париж. Наследники la belle époque, ревущих двадцатых, Монмартра и Монпарнаса. Всё при них: желанье славы, острый, свежий взгляд, оригинальность и мастерство… талант, в конце концов! Для финального рывка не хватает только русской любовницы.
Коротко стриженная, худая, с почти мальчишечьей фигуркой, она стояла на перроне, кто-то за спиной шел по проходу, спотыкаясь о вещи и смачно ругаясь, а дождь лился с неба, будто вместо зимы наступила осень, и сквозь текущую по оконному стеклу небесную воду не было видно, плачет Галя или это просто капли дождя бегут по щекам. Мама сжала Сережину руку сухой и горячей ладонью, нагнулась и выдохнула тихим шепотом: нелегко терять любовь, – а он так и не понял, говорит она про него и Галю или про себя и Вардана, Сережиного отчима, заслуженного художника СССР, признанного мастера полотен из жизни передового советского села.
На необъятных картинах (метра два на три, иногда – все четыре на шесть) оранжевые всполохи южного солнца вторили колыханию золотистой пшеницы, а крепкие, ядреные колхозницы в красных косынках озирали с высоты трактора волнующуюся ниву или вечером трудного дня возвращались домой, потные, цветущие, счастливые.
– Я рисую солнце, а говорю, что это солнце социализма, – с легким армянским акцентом объяснял Вардан пасынку. – Солнце светит всем, какая разница, как называются люди внутри пейзажа? Хотят колхозников – пусть будут колхозники, я не жадный.
Позже Сергей понял: главным в картинах отчима была тоска по могучему южному солнцу, горячему шару в ослепительно-синем небе – потому своих передовиков Вардан предпочитал рисовать в Грузии, Ставрополье или Казахстане. С Дона, из такой вот творческой командировки, он и привез главный трофей – Сережину маму.
– Ты моя русская муза, – говорил он ей. – Если бы мы жили в другую эпоху, я бы писал тебя обнаженной.
Так в восемь лет Сережа очутился в непривычно просторной квартире, где на потолке меланхолические ангелы сжимали в потрескавшихся от питерской сырости кулачках каменные виноградные гроздья – слабое напоминание о тех краях, где вызревает виноград и светит солнце… о краях, совсем не похожих на холодный послеблокадный Ленинград.
– Дядя Вардан, а почему вы не живете в Армении? – спрашивал Сережа, и отчим неизменно отвечал:
– Мы, армяне, такой народ – вечно нам на месте не сидится! Да и в наше время, сынок, лучше жить подальше от людей, которые помнят тебя молодым.
Он всегда называл Сережу «сынок», Сережа смущался, но так и не смог сказать в ответ «папа»: папа был крошащейся под пальцами фотографией, где магниевая вспышка сделала почти неразличимыми черты позабытого лица, на которое, если верить маме, было так похоже Сережино.
А вот отца Вардана, старого Саркиса, Сережа легко называл дедушкой. Старик родился еще в прошлом веке, и Сережа любил слушать его рассказы о революции и Гражданской войне. Эх, жаль, не догадался за ним записать! А теперь уже поздно, что поделать…
