Как ты понял, сейчас мой объект – Клаус. Мне надо выяснить, был ли он все эти годы связан с Коминтерном, а если нет – сможет ли найти туда ходы. Война всегда заканчивается рокировкой, друзья меняются местами с врагами, и теперь нам надо держать руку на пульсе у Советов.
Возможно, я поеду с ним в Дрезден, в советскую зону. В конце концов, оттуда ближе до Польши. Я, конечно, была еще совсем девчонкой, но я помню запах жимолости и крохотные белые цветы на садовой изгороди, помню легкую тень перистых облаков на рябом зеркале не тронутого ряской пруда. Помню разбегающиеся трещины в штукатурке старого отцовского дома – не то реки, не то дороги на карте вымышленной местности. Помню заросший, неухоженный сад, покосившуюся сторожку, где мы играли детьми. Помню Беату и Томека… Мачека, Збышека… первых мальчишек, в которых я влюблялась, первых мальчишек, которые влюблялись в меня.
Я всех их помню, Стивен, но совсем не знаю, что с ними сталось. Кто угодно мог их убить – не коммунисты, так фашисты… там, где мы играли детьми, теперь только смерть и разрушение. Но даже стертая с карты, это все равно моя страна, понимаешь?
Милый Стивен, в другой жизни, в другом столетии я была бы счастлива стать твоей. Но нам не повезло – мы встретились в Англии сорок пятого года, в конце самой страшной войны, какую знало человечество. Миллионы людей заплатили жизнью, мы заплатили любовью.
(перебивает)
Злата бежала из Польши, когда ей было пятнадцать?
Есть у меня одна знакомая девушка. Родом из Баку. Рассказывает, как там все дружно жили в советское время. А когда ей было пятнадцать, как раз случились армянские погромы.
– Иду я утром в школу, – рассказывает она, – а на улицах лежат трупы.
Ее родители быстро собрались и уехали в Москву. Москва была совсем не похожа на Баку. Не было моря. Все говорили только по-русски. Девушки одевались крайне легкомысленно.
– Когда я первый раз вышла из дома в юбке до колена, – вспоминает знакомая, – мне казалось – вся улица на меня смотрит. Будто я голая. А осенью я пошла в школу. И там было самое страшное. В Баку я о таком даже подумать не могла!
Что же в Москве девяностого года так напугало девушку, бежавшую от погромов?
В московских школах дрались не только мальчики, но и девочки.
– Вы видите в них жертв, что хотят обрести вечную жизнь взамен утерянной, – сказал Фортунат, – а я вижу символы ХХ века. Если угодно – его первой половины. Фашист и коммунист. Математик и физик. Заговорившая актриса немого кино и замолчавшая поэтесса. Офицер империи, одержавшей пиррову победу, – и солдат Христова воинства, не признающего своего поражения. Победители или побежденные, вы принадлежите эпохе, которая завершилась. Сегодня Европа и весь мир подводят черту, итожат опыт первой половины века. Пусть эта половина была страшной – но она была беспечной, легкой, горькой и молодой, а ту, новую половину, еще только предстоит прожить. Но вы все – отбросы уходящего времени, его герои и символы.
– Если мы – символы уходящего времени, то кто же вы? – спросил патер Фейн.
– Я – тот, кто собрал вас в серой гавани на краю света, чтобы на волшебной ладье навсегда увести за грань этого мира.
Я – Харон на единственном берегу бесконечной реки, которую нельзя переплыть.
– Полноте! – Патер Фейн рассмеялся, и его круглое лицо стало еще круглее. – Я давно слежу за вами. Я всего-навсего маленький священник, но умею собирать информацию… умею анализировать… вы не Харон, вы обычный мошенник. Талантливый и артистичный мошенник, который уже несколько лет под разными именами орудует в Англии. Когда я услышал о вашей секте, я сразу понял, что это вы.
– И вот вы нашли меня, – рассмеялся в ответ Фортунат, – и что же дальше? Вызовите полицию? Но мне нечего предъявить – закон не запрещает морочить людям голову, а взять с них денег я еще не успел.
– Я не буду вызывать полицию, – тихо сказал патер Фейн. – Я хочу только поговорить с вами. Мне кажется, сегодня хороший день для такого разговора, сегодня – канун настоящего праздника, не фальшивого праздника, которым вы морочите голову вашей пастве, а одного из самых глубоких и важных праздников христианства – Преображение Господне. Это день, когда в облаке светлом явился Дух Святой, открыв путь спасения для этого мира, поврежденного грехом. Это день, когда мы молим сиянием Света очистить каждого человека от его первородного греха. Это день, когда любой из нас может очиститься.
– Как и в любой другой день, – заметил Фортунат.
– Послушайте меня, – продолжал маленький священник. – У вас есть молодость, и честь, и юмор, но при вашей профессии их ненадолго хватит. Можно держаться на одном и том же уровне добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет под гору.
– Вы не уговорите меня, – ответил Фортунат. – Даже если мой путь идет под гору, я пройду его до конца.
– Если я не могу уговорить вас, я уговорю этих людей, – уверенно сказал священник. – Вам не с кем будет проводить свой ритуал этим вечером.
– Ну что же, – улыбнулся Фортунат, – это честный поединок, в стиле рыцарства, столь любимого в этих краях. Вы бросаете мне вызов – и я принимаю его. Пусть этой ночью круглый стол прибрежной башни рассудит нас. Пусть вы не признаёте во мне коллегу, я признаю в вас достойного соперника – и за это достоинство я предлагаю выпить.
Он открыл резную дверцу, достал темно-зеленую бутылку и два стеклянных бокала. Разлив вино, Фортунат протянул один бокал священнику.
– Вы же велели вашим адептам поститься, – простодушно улыбнулся патер Фейн. – Или, как всегда, человеческие законы писаны не для всех человеков?
– Для знающего есть один закон: следуй своей воле! – тоже с улыбкой ответил Фортунат. – Пейте, святой отец!
Патер Фейн поднес бокал к лицу и вдохнул аромат.
– Вы думаете, не отравлено ли вино? – спросил Фортунат. – Как копенгагенские физики, вы одновременно доверяете мне и опасаетесь меня. Этот бокал – знак мира или очередная ловушка? Ну что же, вы узнаете, только если выпьете. Впрочем, если это для вас важно, я скажу, что не собираюсь вас убивать. Но до того, как вы выпьете – или выльете – вино, я хочу задать вам еще один вопрос: Фейн – это ваша настоящая фамилия?
– Не совсем, – удивленно ответил священник, – это фамилия моей матери, мисс Элизабет Фейн. Она развелась с отцом и…
– Мелочи не важны, – сказал Фортунат, – мне просто забавно, что мое имя и ваша фамилия начинаются на одну букву. Для меня это значит больше, чем вы можете подумать. А теперь – пейте ваше вино или вылейте его. Нас ждут.
Вы понимаете, говорит Эванс, не произнося ни слова, вся эта история про кошку Шрёдингера – это не просто глумление над здравым смыслом, это личное оскорбление для меня. Кошка в ящике – как шахтер, запертый в забое. Пока его не откопают, никто не знает, жив он или мертв. Но это мы не знаем – а сам шахтер либо уже умер, либо еще нет. Глупо считать, что пока его не отрыли, он пребывает в каком-то промежуточном состоянии между смертью и жизнью – и только кирка спасателя придает этому состоянию определенность. Вы ведь понимаете меня, правда?
