Впрочем, летом тринадцатого года организаторам удалось снять большой каток на рю д'Эдинбург, недалеко от вокзала Сен-Лазар. Тему Бала «Варвары захватывают Галлию» сегодня нетрудно счесть за пророчество – и даже за два, – но тогда это был всего-навсего удобный повод изобразить, как грязные мужланы в вонючих шкурах овладевают нежными пастушками. На афише великан с тяжеленной дубинкой взвешивал на ладони томно откинувшуюся рыжеволосую красавицу, а трое других покорно ждали своей очереди. Хочется верить, что в Элизиуме нет недостатка в синематографах, и тебе, как и мне, пришла на ум эта картинка, когда Кинг-Конг ворвался на их серебряные экраны.
Может, ты помнишь этот Бал, а если и нет, я все равно не хочу его описывать, особенно сейчас, когда варвары в самом деле захватили Галлию, а юные девы вполне добровольно им отдаются. Нынче варвары щеголяют в новой, с иголочки, форме – звериные шкуры пошли бы им больше, да и дубинки куда лучше автоматов.
Тогда, в тринадцатом году, все сошлись на том, что праздник удался, хотя, на мой вкус, там было слишком много людей, и никакие духи́ не могли перебить запах, напоминавший об отцовском хлеве, – увы, не самое эротичное воспоминание.
Неинтересно говорить про этот Бал, я бы только спросила: когда ты почувствовала, что Серж хочет тебя? Нет, я не в обиде, ни тогда, ни сейчас, мы ведь договорились – дружба дороже, мужчины приходят и уходят, если очень хочется, то почему нет? Просто интересно: я была его любовницей почти год, как я пропустила момент, когда он начал смотреть на тебя тем зачарованным взглядом охотника, который я всегда безошибочно узнавала?
Когда ты догадалась? Когда мы только пришли? Когда с тебя сорвали первые вуали? Когда Серж танцевал с тобой, уже почти раздетой? Или только в последний миг, когда он со звериным рыком перекинул тебя через плечо и, по-обезьяньи ухая, помчался прочь?
Я помню, все очень смеялись тогда, и я, конечно, тоже. Это в самом деле было смешно: Серж играл варвара, как Поль Липотин – медиума, но в игре Сержа был скрытый смех, осознание своей нелепости и вместе с тем своей власти, потому что чем больше ты смеялась, тем яснее было, что сейчас он в самом деле унесет тебя прочь, увезет к себе или в твою утопающую в цветах спальню… так что даже когда вы скрылись за дверью, мы с Ариадной продолжали смеяться.
До тех пор, пока я не увидела Валентэна.
Он был бледнее Ариадны, прозрачно-мертвенной бледностью человека, который вот-вот упадет в обморок. Шутя мы называли его Пьеро, но в то мгновение его будто и впрямь присыпали белой пудрой.
Я сказала ему:
– Похоже, не у всех русских сегодня хватило варварства овладеть чужой пастушкой…
Когда-то мы втроем договорились не ревновать друг к другу, но, конечно, мне все равно было обидно. Поэтому я взяла Валентэна за руку и призывно взглянула в ангелическое лицо, опушенное льняными кудрями. В больших глазах застыли слезы.
– Не грусти, – с улыбкой сказала Ариадна, – в Галлии много других пастушек. Это когда-нибудь должно было закончиться.
Он вырвал руку и кинулся прочь – я рассмеялась вслед. Что мне еще оставалось делать?
В тот вечер мы потеряли его из виду, и два дня он не казал к нам носу, так что в конце концов я сама отправилась к нему в гостиницу, все еще раздумывая, не одарить ли нежного юношу тем, в чем отказывала ему ты. Недовольный хозяин проворчал, что не видел русского месье уже два дня. Наверное, гуляет где-нибудь, добавил он.
Только к концу недели мы сложили части головоломки: заметка о бросившемся в Сену юноше, оставленная на мосту шинель с визитными карточками Валентэна в кармане… Было поздно даже искать тело – если не съели речные рыбы, воды Сены давно унесли бренные останки.
Скажи мне, ты хотя бы плакала? Я никогда не спрашивала, но ты плакала о нем? Он таскался за тобой полгода, верный паж и преданный паладин, ты смеялась над ним, дразнила недоступной наготой, но ведь после смерти он заслужил хотя бы нескольких твоих драгоценных слезинок?
Он бы сравнил их с жемчугами – да, оригинальные сравнения никогда не были его сильной стороной.
В «Бродячем кролике» летнее солнцестояние всегда отмечали специальным представлением. Мне не хотелось идти, но ты сказала, что будешь танцевать, и кривила губы так жалобно и капризно, что в конце концов я согласилась.
Поначалу нам с Ариадной пьеса не понравилась: то была история дряхлого умирающего Пьеро, а мы были слишком молоды, чтобы думать о смерти от старости. В поисках спасения Пьеро бежал к врачам, потом – к священникам, следом – к новомодным шарлатанам, но никто не в силах был помочь ему. К нему пришел Арлекин и привел акробатов, актеров, поэтов, ораву танцовщиц, трех волшебников, толленбургских студентов-гуляк и путешественника с Тапробаны. Все вместе они запели гимн «Кролика»:
Мы не строим строгой мины,
Всякий петь и пить готов!
И тут, поначалу никем не замеченная, на сцену вышла ты.
Синий плащ скрывал тебя с головы до пят, и мы с Ариадной, переглянувшись, решили, что, вероятно, под ним ты совсем нагая.
Ты прошла вдоль задника и безмолвно присела на скамью. Поэты читали свои стихи (поэты были настоящие), танцовщицы одна за другой кружились в танце, Пьеро мало-помалу оживал и смеялся вместе со всеми. В конце концов все пустились в пляс, казалось, только ты оставалась неподвижной. Кто-то обратил на тебя внимание и попытался увлечь за собой. Медленно, словно нехотя ты поднялась со скамьи, а потом сбросила плащ.
Мы с Ариадной ошибались – ты была закутана в тончайший тюль, но на этот раз на нем были нарисованы кости. Ты повернулась к зрителям, и все увидели, что лицо твое закрывает маска – улыбающийся оскал черепа. Актеры замерли, а ты, взяв за руку Пьеро, повела его за кулисы… хоровод гостей потянулся следом как зачарованный. Но едва ты уже почти достигла занавеса, снова заиграла музыка – и ты пустилась в пляс.
Наверное, то был лучший твой танец – сначала сомнабулически-медленный, потом все быстрее и быстрее, движения резче и порывистее, нарисованные кости кружились, словно листья, подхваченные ветром. Пьеро, Арлекин, волшебники, танцовщицы и студенты неслись вслед за тобой по сцене.
Внезапно ты сорвала маску – и я увидела, что ты смеешься. Рот твой был распахнут в гримасе хохота, глаза закатились, лихорадочный румянец покрывал щеки. Танцоры пели:
Наш тесно-дружный хоровод
Под землю ты зовешь,
На небо, на небо, на небо уведешь!
Ты скрылась за кулисами – а следом за тобой Пьеро и его гости.
И в тот же миг из-за кулис колесом выкатился на сцену Арлекин. Перекувырнувшись, он остановился прямо напротив нас и радостно закричал:
– Несчастный Пьеро умер!!!!
Мы с Ариадной посмотрели друг на друга и без слов поняли: это был реквием по Валентэну.
Через неделю Серж увез тебя в Довиль, и наша троица распалась. Мы делали вид, будто верим в новую встречу грядущей осенью, но, наверное, все понимали – что-то закончилось. Не знаю, что нас развело – гибель несчастного мальчика или вакханалия, которой ты почтила его смерть, – но мы больше не могли быть вместе.
