– Мир, – якобы объяснял он, – состоит из тонкой материи. Силой нашего сознания мы можем ее порвать – или трансформировать! Нас здесь пятеро, мы молоды и сильны, – тут Сергей пошатнулся: он занимался боксом и был ростом под два метра, но, видать, ленинградская водка оказалась слишком крепкой. – Да, молоды и сильны! У нас есть город – и есть карта. Если мы совместим их, то силой нашего сознания сможем на эту ночь превратить Питер – в Париж.
Виктор понял сразу, остальным пришлось объяснять еще раз. Сергей порывался достать карту, но Виктор удержал:
– Промокнет, ты чего! Да и зачем нам карта! Вот наш бульвар Монпарнас, другого нет и не будет, – и он махнул рукой в ту сторону, где Невский упирался в невидимое Адмиралтейство.
– Наш Монпарнас! – взревел Толстый. – А где же наша «Ротонда»?
– Наша «Ротонда» будет прямо здесь! – и Виктор хлюпнул ногой по луже. – На Малой Садовой!
– Надо войти и пропустить стаканчик!
– Нет, чуваки, «Ротонда» закрыта…
– На учет?
– Навсегда! Папаша Либион продал ее, разве не помните?
– Нет! На учет! Учтут наши пожелания – и откроют.
– Через пару лет.
– Через пару десятков лет!
Потом они двинулись дальше по бульвару Монпарнас в сторону «Клозери-де-Лила». Дождь прекратился, промозглая ночь дышала туманом и болотным духом.
– В Париже тоже есть болото! – провозгласил невидимый Витька, а Толстый захрюкал, настолько смешной показалась ему мысль о парижском болоте.
– Что Париж? – сказал Очкарик. – Там тепло, там солнце. Вечная весна. Что нам там делать? Мы же здесь выросли. Мы знаем такое, что парижанам и не снилось.
– Холод и зиму?
– Холод и зиму, да. И надежду на весну.
– На оттепель.
– На весну. На настоящую весну. Это закаляет характер: каждый год знать, что весна наступит, хотя надежды уже нет.
– Да, это тебе не камень в гору раз за разом…
– Да разве они могут догадаться, что значит…
– Чуваки, пришли!
Витька, знаток карты, тормознул на углу Невского и Литейного.
– Вот, значит, здесь у нас будет «Клозери-де-Лила», – разочарованно промычал Толстый.
– И тут будут собираться художники и поэты, – сказал Витька.
Сергей засмеялся. Ему вдруг стало легко, словно приоткрылась калитка в какое-то иное, счастливое будущее, будто в самом деле повеяло весной. Точно так же Вифредо и его друзья повторяли слово «Танжер», словно пароль, открывающий дверцу в грядущее десятилетие, где толпы длинноволосых любителей гашиша продолжат следом за ними паломничество на Восток.
А пока Сергей смеется – и смех растворяется во влажной питерской ночи, и Сергей понимает, что не ошибся, увидев в желтом свете фонаря зябкую женскую фигурку.
Здесь, на углу Невского и Литейного его в самом деле ждет Галя.
Париж – город-призрак. Любой город – фантом, удерживаемый на зыбкой грани реальности силой наших чувств. Страстью, страхом, любовью. Париж, Гавана, Буэнос-Айрес – любой город. Стоит отвернуться – и он соскальзывает в небытие. Хлюп – и нет больше Парижа, а на его месте какой-то футуристический Нью-Йорк или, напротив, ветер гонит радиоактивный пепел, здравствуй, Хиросима, моя любовь. Ни тебе Эйфелевой башни, ни Больших бульваров, ни Нотр-Дам.
Шесть лет назад Исидор и Раймон до хрипоты спорили: правы ли были художники, не давшие во время Парижской коммуны взорвать Собор Парижской Богоматери? Каждый человек должен построить свой собственный собор, объяснял в лечебнице один сумасшедший. А это значит – старые соборы не нужны. А как памятники культуры? Но не является ли превращение Собора в Музей проявлением реакционного по своей сути присвоения трансцендентного? А если это не музей архитектуры, а музей сопротивления? Побойся Бога, Раймон, какого сопротивления? Ты разве не знаешь? Пять лет назад Мишель Мур переоделся монахом-доминиканцем и провозгласил смерть Бога с амвона Нотр-Дам. И что? Толпа его чуть не разорвала, полиция с трудом отбила. А скажи, Раймон, хорошо ли прибегать к помощи полиции? Наверно, не очень, Исидор. Но если хочешь – можешь повторить и дать разорвать себя на части. И тогда это будет не Собор Парижской Богоматери, а Собор Св. Исидора-мученика. Очень смешно, Раймон.
Неслучайно Вифредо вспомнил этот разговор. Даже если забыть карту навсегда – что-то меняется в воздухе: похоже, Сена уже близко. Может, там, на одном из мостов, Асия по-прежнему ждет его?
Он узнал ее сразу: зябко ежится, притоптывает замерзшими ногами, брызги из лужи мелкими фонтанчиками, в свете фонаря – бескровные губы, побелевшие от холода.
– Галя, ты меня здесь ждешь?
– Нет, автобуса! Откуда же мне знать, что ты здесь появишься?
– Ну как же, нечаянная встреча – самое чаянное в жизни, а заранее договариваются о встречах лишь те, кто пишет на скучной линованной бумаге.
Она целует его в щеку – ты совсем не изменился! – влажный поцелуй, мокрая щека, вода, вода кругом, весь город пропитан влагой.
– Я провожу тебя?
– Конечно!
Приходит автобус… или нет, откуда автобус глухой ленинградской ночью? Где-то мелькает зеленый глазок такси, но кто будет его останавливать? И зачем?
Сергей и Галя идут вдоль Невского, оставив Витю и троих друзей позади (на Невском или все-таки на бульваре Монпарнас? Кто их знает, этой ночью все так зыбко), Галя держит его под руку, но не прижимается.
– Откуда ты здесь? Надолго?
– Всего на день. Завтра вечером возвращаюсь в Новочеркасск. Прямо с поминок и поеду.
– С поминок? – Она разворачивается, в свете фонаря на секунду видны удивленно приподнятые брови, желтая искорка лампы отражается в зрачках.
– Да, дедушка Саркис умер, Вардан телеграмму прислал.
– А твоя мама?..
– Не поехала, конечно. До сих пор не простила.
– Говорят, они живут теперь вместе. Вардан и эта… его пассия.
– А правда, что она совсем молодая?
– Ага. Говорят, на пару лет нас старше.
– Мне кажется, в этом есть что-то мерзкое, нет?
– Говорят, у Хемингуэя тоже молодая жена. И у Пикассо.
Если ты сегодня ответишь мне «да», думает Сергей, я никогда не променяю тебя…
Он неловко пытается обнять Галю, она выскальзывает из рук:
– Прости, слишком мокро.
Она сказала «прости»? Значит, если бы не дождь?..
– Я по тебе скучала, – говорит Галя, – жалко, ты только на один день.
– Позови – и я еще приеду.
Если это не признание в любви – то что?
– А как же занятия?
