В конце концов Милли закрывает дверь перед лицом Стивена. Он открыл рот, оставив меня в раздумьях о том, что он собирался сказать. Возможно, он просто хотел попрощаться, но в моем мире, где все каждую минуту поворачивается с ног на голову, я ничего не хочу пропускать. Даже самых обычных слов прощания. Чем больше я узнаю о том, что поставлено на карту, с чем мы имеем дело – с проклятиями, с магией… местью, тем больше я боюсь того, что мы можем утратить без предупреждения.
Я стараюсь не обращать внимания на холод, возникший после разлуки с парнем, которого я полюбила. С невидимым парнем.
– Милочка, милочка, милочка. – Милли щиплет меня за щеки, выводя меня из ступора и заставляя отшатнуться от неожиданности. – Желтые лица нам тут не нужны.
Я уже хотела огрызнуться, спросив, какое отношение цвет моего лица имеет к поискам заклинаний, но передумала. Я знаю, что она пытается выказать доброту таким немного странным, бабушкиным способом, и отчаянно хочу унять нервную дрожь.
Милли снисходительно улыбается мне.
– Сейчас мы будем пить чай с вкусным печеньем.
Да – стопроцентная бабушка.
Милли исчезает за толстой бархатной тканью на стене: сначала я приняла ее за гобелен, но оказалось, что за ней скрывается коридор. Наверное, она пошла на кухню, но что там еще может быть? Живет ли она под землей, под улицами Нью-Йорка, одна, если не считать заклинариума и одноглазого стража наверху?
Сначала меня отпугнула внезапная перемена в поведении Милли, но теперь я даже нахожу это приятным. Поскольку у мамы безумный рабочий график, а я часто отлучалась из дома, чтобы побыть со Стивеном, так вышло, что в последние несколько недель я почти не видела маму. Слушая приглушенное мурлыканье Милли, явно не попадающей в ноты, я вдруг понимаю, что для пожилой женщины это тоже странно. Тот душевный подъем, благодаря которому она собирается разрушать проклятие, возник не только из чувства вины, но из одиночества тоже.
Я растираю руки, дрожа. Заклинариум больше смахивает на катакомбы, чем на жилище: место, чтобы спрятаться от мира и быть им забытым. И Милли жила здесь в ссылке… даже не знаю сколько лет.
Не сомневаясь, что от таких мрачных мыслей неприятно желтеет лицо, я брожу по комнате в поиске развлечений.
Но как мне сделать задачу более легкой? Я ученица. Это школа. Я знаю, что такое школа. Я могу учиться.
Я стараюсь представить, что у меня первый день занятий. Что бы я делала?
До того как Лори загремел в больницу, я была довольно старательной ученицей, сидела за одной из первых парт, отвечала на вопросы. После нападения я стала отстраненной, мрачной, стала раздражаться на одноклассников и даже учителей. Единственным моим желанием стало, чтобы меня оставили одну, и тогда я переместилась ближе к середине класса. Мне хотелось сидеть подальше как от отличников в первых рядах, так и от хулиганов и шутников, сидевших в конце класса. Сидя посередине, я могла присутствовать, но оставаться незамеченной. Я могла незаметно почитывать комиксы вместо учебников. Могла делать наброски вместо того, чтобы вести конспекты.
Я вообще хотела исчезнуть.
Эта мысль заставляет меня остановиться. Невидимость не только представляется мне теперь чем-то совершенно другим, но оказывается, весь смысл моего присутствия здесь в том, что я не могу просто так раствориться в пространстве. Я должна стать тем, кем должна стать, чтобы помочь Стивену.
Распрямляя плечи, я тянусь за одной из толстых книг, прикидывая, что вообще-то могла бы начать еще до того, как Милли принесет чай. Не успела я снять с полки книгу, как услышала бряканье подноса о стол. Чай расплескался через край чашек, но быстро впитался бумажными салфеточками, украшающими серебряный сервиз.
– Нет, нет! – Милли отгоняет меня от полок. Я быстро отхожу от них, потому что не хочу, чтобы мне кричали «кыш».
– Все эти книги об истории, – объясняет Мил ли. – А нас волнует современность. Тебе нужно действие. Прошлое – для размышлений и медитации, и это для другого раза. Садись.
Она ждет, пока я подчинюсь. Я наблюдаю, как она с улыбкой ставит передо мной чашку чая. По аромату я догадываюсь, что это «Эрл Грей». Потом она придвигает ко мне тарелку, с горкой наполненную печеньем. Решив, что у меня нет выбора, я выбираю одно печеньице и жую его в надежде, что моя уступчивость подтолкнет Милли к тому, чтобы скорее начать мое обучение.
Просияв, старая женщина делает глоток чая и говорит:
– Ну что ж, пожалуй, начнем. Согласна?
Я рада, что удается сдержать вздох облегчения и обойтись кивком головы.
– Как я уже объяснила твоим мальчикам, не было какого-то внезапного переполоха, который превратил бы искателей заклятий из участников в наблюдателей, – произносит Милли. – Это происходило постепенно.
Милли держится теперь чуть напряженнее, у нее дрожит губа.
– Иногда мне кажется, что это была лень… а может, апатия.
Я вижу, как меняется ее лицо: сначала она сомневалась, теперь выглядит более решительной. Она буквально пригвождает меня пристальным взглядом.
– Но в мои самые лучшие дни первой реакцией был страх.
– Страх?
Чай и печенье оказывают успокаивающее воздействие, и я чувствую себя ребенком, которого затягивает диковинная история. Мне приходится напоминать себе, что я живу в этой истории, а не слушаю ее. Может, мне надо было бы делать записи.
Милли обводит рукой комнату.
– Ты видела мой дом. Конечно, это странное место, но это мое убежище. Я опасаюсь людей вроде Максвелла Арбуса. Заклинатели выполняли решения искателей заклятий, потому что были вынуждены это делать, но они всегда считали нас в лучшем случае помехой, а в худшем – врагами. Угроза, что заклинатели могут обратиться против тех, кто их преследует, существовала всегда.
– Но вы не знаете? – Я искоса поглядываю на ветхие книги.
– Еще одна причина, по которой мы не можем рассчитывать на прошлое, – качает головой Милли. – Истории, которые тут у меня собраны, – неполные. К тому же то, что меня интересует, едва ли было бы опубликовано официально. Все-таки это грязные дела.
Я гляжу на нее, приподняв брови, и делаю еще один глоток.
Милли смеется, и смех освещает ее лицо, благодаря чему она выглядит на десять лет моложе.
– Я имею в виду шантаж, милочка. Причем самого скверного сорта. Не всю эту нынешнюю дурацкую лабуду о том, что кто-то спит с кем-то, с кем ему спать не положено. Нет, я говорю об угрозах семье человека. Об угрозе его собственному благополучию.
Пока я добавляю слово «лабуда» в мой новый словарь милли-измов, в ее глазах снова сквозит печаль.
– Ну, довольно рассуждений о прошлом. Давай начнем с того, что мы знаем и что нам еще только предстоит обнаружить. Когда ты впервые поняла, что обладаешь даром видеть?
