Ничего он не снимал. Лиля и его самого разглядела не сразу – в студии было темно, только мерцал монитор и светился открытый бар. Насколько Лиля помнила, на той неделе бар был полон, а теперь зиял прорехами. И пахло в студии очень специфично. Кажется, кто-то тут пил, под сигареты вместо закуски. Мерзость.
Она только хотела зажечь свет, как ее спросили:
– Пришла? – хриплым, очень низким и незнакомым голосом. – Надо же…
Послышалось шуршание, звон бутылок, тяжелый плюх упавшего тела и немножко сумасшедший смех. Стало страшновато и в то же время почему-то его жаль. Может, потому, что сильные мужчины, когда им больно, куда слабее женщин.
– Ильяс? – Она потянулась зажечь свет, чуть не разлила кофе, выругалась под нос – и поняла, что забыла, где тут выключатель.
– Иди сюда. – Он как-то странно растягивал гласные, словно подкрадывался и щурился… да дери ж тебя! Где этот проклятый выключатель?! – Мой аленький цветочек.
Под насмешливые скрипичные пассажи и григоря-новское «кто ты, алый цветок или мечта мазохиста?»
[4]
звучало совсем не смешно. Лиля разозлилась. Ведь знает же, что она терпеть не может этого прозвища! Злость прогнала страх, и Лиля нехотя подошла, едва не запутавшись ногой в брошенной на паркет жилетке: вот глупость была, попросить его надеть жилетку почти как у Эри, как будто Ильяс может стать похожим на него!
Остановилась в паре шагов от Ильяса: он сидел на полу, прислонившись спиной к барной стойке. Босиком, без рубашки, в одних джинсах. Стараясь дышать неглубоко, чтоб не стошнило от запаха, Лиля брезгливо отпихнула тапочкой бутылку, кажется пустую. Ровно спросила:
– Кофе будешь?
– Я люблю тебя, – вместе с Григоряном пропел Ильяс. Фальшиво. И протянул руку за кофе. Как и следовало ожидать, рука дрожала.
И сколько же он выпил? Может, пора нести не кофе, а уголь? Или вызвать бригаду похмельщиков? Или кого там вызывают в таких случаях? Ладно, сперва кофе, а там видно будет.
Лиля сунула кружку ему в ладонь. Интересно, сможет выпить или разольет на полдороге? Судя по букету вони, что-то из последней бутылки таки разлил.
Надо же, выпил. Даже не облился. Поднял на нее глаза, криво ухмыльнулся.
– Я люблю тебя, – сказал почти внятно.
Лиля поморщилась. Она не любила пьяных излияний, и вообще пьяных не любила, опасалась и как себя с ними вести – не знала. Надо было все-таки ехать домой. Протянула руку за кружкой. Старательно ровно спросила:
– Ты ужинал?
– Мой цветочек меня не слышит. Какая досада-а…
Вместо того чтобы отдать кружку, Ильяс схватил ее за руку – и как только не промахнулся! – и повалил на себя. Кружку с остатками кофе отбросил, она со звоном разбилась. Лиля еле извернулась, чтобы не стукнуться о барную стойку, и оказалась на нем верхом. В нос шибануло особенно густым перегаром: желудок сжался, к горлу подкатила горечь. Лиля тут же рванулась прочь – он не пустил. Рассмеявшись отрывисто и хрипло, запустил руку ей в волосы и притянул к себе, чтоб смотреть прямо в глаза. Сопротивляться Лиля и не стала – это было все равно, что пытаться свернуть с рельсов трамвай.
Вот зачем, подумала она, понесло в студию?! Теперь не удрать, он же сломает и не заметит, железная лапа!
Так, тихо, осадила она себя. Без истерик. С пьяными – как с собаками, нельзя показывать, что боишься.
– Ильяс, отпусти. Пожалуйста.
– Моему цветочку все похер, – не слыша ее, протянул Ильяс. – Почему ей все похер?
Мерзко до одури воняло перегаром, коньяком, бычками и чем-то еще. Лиля дернула головой, попыталась хотя бы отвернуться. Чуть косы не лишилась – Ильяс держал крепко. Смотрел в глаза и глухо бормотал: не понимает меня мой цветочек… такая идеальная, такая сладкая; спокойная, такая… равнодушная. Лиля зажмурилась и постаралась убедить себя, что это просто кошмар, и должен же он когда-то закончиться. Надо всего лишь не слушать и постараться не дышать.
– Илья, отпусти уже, – вклинилась, когда он перевел дыхание. – Мне больно.
Кажется, услышал. Вздрогнул, отпустил косу и погладил затылок – но руки не выпустил, наоборот, сжал сильнее и, глянув на кольцо, нахмурился.
– А мне не надела. Убью суку.
Лиля вздрогнула, показалось, сейчас в самом деле убьет, просто сломает шею – и все. Но Ильяс вдруг глянул на нее почти осмысленно, криво и очень нежно улыбнулся.
– Не отпущу. Моя… – полез в карман джинсов, стал что-то там сосредоточенно искать. Пока искал, осла бил хватку.
Удрать, вот прямо сейчас удрать, пока занят, подумала Лиля, но почему-то осталась на месте. А Ильяс не нашел, чего искал, поглядел на свою пустую ладонь и очень обиженно сказал:
– Потерялось. – Снова глянул на Лилю, притянул ее руку ко рту, царапнул пересохшими губами. – Сладкая. Выходи за меня.
И потянулся к ней поцеловать. Лиля еле увернулась, дернула руку, и вдруг Ильяс отрывисто засмеялся и опрокинул ее на пол, навалился сверху. Рванул вырез туники, шелк затрещал и поддался, а Ильяс впился ртом в ее ключицу.
Лилю затошнило. От запаха спиртного и кофе, от страха и от его близости. Ильяс сейчас был совсем незнакомый, нежеланный… тонкая натура, тьфу! Она сглотнула подступившую к горлу вязкую и горькую слюну. Дернулась. Он не отпустил, только что-то пробормотал и укусил за плечо. Больно укусил, кажется, даже прокусил кожу. Лиля дернулась еще. Свободной рукой вцепилась ему в волосы. Запоздало подумала – вряд ли он что-то почувствует под таким наркозом. А плевать, лишь бы отпустил!
Черт его разберет, почувствовал или нет. Вдумчиво зализал укус – Лилю передернуло, – скатился с нее и растянулся на полу, глядя в потолок. Она не сразу поверила, что отпустил, рванулась прочь. Вскочить не получилось – с трудом поднялась, держась за стойку. Ноги противно дрожали. Прижала ладонью надорванную тунику. Тьфу, нашла время думать – ноги надо уносить! А то мало ли что на него, пьяного, найдет.
– Не любит меня… моя девочка… – тихо и растерянно сказал Ильяс. – Почему? Ты не знаешь?
Потому что скотина пьяная, подумала Лиля, отшатнулась, едва не споткнувшись о пустую бутылку, и услышала храп. Не веря, оглянулась – и облегченно выдохнула. Уснул. Уснул! Теперь не разбудить бы. Потрогав засос на ключице, сморщилась. А Григорян все насмехался: она приходит сюда и ест клубнику со льдом
[5]
. Отвратительно.
Лиля на цыпочках дошла до стола. Сейчас выключить компьютер – и домой. А то здесь оставаться… к черту эту золотую рыбку.
Взялась за мышку, закрыла развернутый на весь экран проигрыватель – и, не успев щелкнуть на выход из системы, остановилась. Пригляделась: какая-то там была фотография странная, не ильясовская. Узкий коридор, стены выкрашены мертвенно-синей краской. Усталая санитарка везет каталку с комом грязного белья. Сверху наволочка в бурых кровяных и желтоватых гнойных пятнах. Все чуть не в фокусе, и качество плохое, зернистое, но от этой санитарки и наволочки просто шибает безысходностью и болью, кажется даже, что запах – старая кровь, гной, прокисшие больничные щи.
