Жара за тридцать, а ей холодно. Черт бы подрал это их полное погружение!
Он достал вторую бутылку йогурта, сунул ей в руки, махнул на храм:
– Под стеной источник. То ли святой, то ли целебный, но вода вкусная. До реки одна не ходи, там болотце. А я скоро приду.
Кивнула, задумчиво пошла по грунтовке к обваленной ограде. Хмыкнув, Ильяс сделал пару десятков снимков – нечто худющее, несчастное, на фоне заброшенного кладбища… концептуально, однако. Если усадить на могилку, сойдет за местное привидение. Неупокой. А что, неплохое названьице!
Отсняв неупокой, он на полчаса о Лиле забыл. Этот храм с просвечивающими насквозь стенами и кружевными от старости куполами он мог снимать бесконечно. Да просто быть тут, сидеть на берегу и смотреть на убегающую в поля извилистую речушку, бродить между замшелых плит, оттирать от столетней пыли кусочки фресок… Изредка он посматривал на Лилю. Похоже, волшебство этого места делало свое дело: дитя Освенцима уже бродило по кладбищу, все с той же бутылкой из-под йогурта в руках. Не бросила под куст, умница. Нельзя здесь мусорить.
Решив, что дал ей достаточно времени, чтобы осознать себя в новом месте и вдохнуть порцию кислорода, Ильяс подошел. Лиля как раз стояла около куста шиповника, мяла в пальцах шелковый лепесток. Вокруг нее с гудением летал шмель. И – о, чудо! – она улыбалась! Ладно, может быть и не придется пожалеть, что привез ее сюда. Ни одну модель, ни одну подружку, никого не привозил. Не хотел пачкать здешнюю тишину гламурным тусняком. А для старых друзей, которые бы поняли и не испачкали, он давно умер и воскресать не стремился.
Она убрала руку от цветка, подумала, протянула снова. Разгладила лепесток подушечкой пальца. И пошла по тропинке к храму. Не побрела, сутулясь и еле волоча ноги, а именно пошла. Скрылась в проеме двери. Ильяс минуту колебался – пойти за ней или не надо? Решил, что не стоит. Лучше еще побродить вокруг. Успел обойти дважды, а потом внутри запела флейта. Пронзительно, чисто, почти навзрыд и очень, очень светло.
Он замер на полушаге, выдохнул. И, опасаясь спугнуть, прокрался к длинной вертикальной щели в стене. Прижался лбом к холодному камню. Закрыл глаза. Под флейтовую мелодию его отпускало. Он сам не понимал, насколько боялся, что ничего не выйдет, пока вот… Вот чего здесь не хватало, понял он. Флейты. Что-то из Баха, кажется, уж очень знакомое.
Кадры через щель вышли странными, болезненными и надломленными. Острый камень, острые полосы света и угловатая бесполая фигурка с флейтой. Пыль. Полумрак в углах. Под сводом – едва угадываемые лики.
Молясь всем богам и святым, чтобы она продолжала играть, он обошел храм, сел на пороге – и снова снимал. Не столько ее, сколько мелодию теней, брошенную на пол ветку шиповника, росчерки ласточкиных крыльев над крестовиной колокольни, бабочку на треснутом колоколе. А потом опустил «Nikon» и просто слушал ее, привалившись спиной к стене. Флейта пела и пела: светлое, радостное и надрывное, глухое, словно тянущее к земле. Умолкла, когда тени сдвинулись к ограде. Часа два прошло, не меньше.
Сбоку застучали подошвы. Остановились.
– Я что-то есть хочу, – сказала она негромко и виновато.
Он достал из «никоновского» футляра красное яблоко, протянул ей, не вставая. Заглянул в глаза. Вот так, снизу, они казались черными и топкими, как смола. И сама она была то ли сошедшим с фресок раненым ангелом, то ли тоскующим от вечности зла бесом. Не дожидаясь, пока она что-то скажет или укусит яблоко, взялся за «Nikon». Она поняла, замерла, отрешенно глядя на яблоко в руке.
Он сделал несколько кадров, опустил камеру, Лиля прицелилась было откусить от яблока и вдруг опять остановилась.
– Что-то я… – Сделала полшага, вышла из тени в луч и протянула яблоко на открытой ладони простым детским жестом. – Хочешь?
Ильяс едва не забыл про «Nikon», заглядевшись на пыльно-золотой нимб – растрепанные волосы, просвеченные солнцем, – и улыбку, чистую и невинную. Машинально потянулся за яблоком, дотронулся до пальцев – и сердце зашлось, подскочило к горлу, от пальцев прокатилась волна мурашек. Показалось, она тоже вздрогнула, и глаза потемнели… Не смея моргнуть, чтобы не спугнуть чудо, смотрел на нее, настоящую. Не бесполого и безгрешного ребенка, а женщину. Еву. Его Еву, прекрасную и желанную до дрожи.
– Стой, не двигайся, пожалуйста…
Ильяс снова снимал ее, совсем иную, незнакомую. «Nikon» касался ее – прохладной кожи с невидимым мягким пушком, пробовал на вкус – словно розовую клубнику, обмытую дождем, раздевал и ласкал. Так, как пока не смел он сам: не здесь, не сейчас, вдруг то волшебное касание не повторится?
Он встал, подал ей руку:
– Идем к источнику. Тебе там понравится.
Коснувшись его руки, она улыбнулась испуганно и немножко безумно: еще одна маленькая молния ударила обоих.
– Идем, – повторил он и отпустил ее ладонь.
Не здесь.
Не сейчас.
Рано еще.
Она смутилась, молча кивнула. Убрала в футляр свою флейту, спрятала в рюкзачок.
Вытащив из брошенного у порога храма рюкзака белую простыню, Ильяс сломил еще ветку шиповника. Как раз самый свет перед закатом, ее волосы будут казаться золотом.
У самого источника Лиля остановилась, глубоко вдохнула. Посмотрела на солнце:
– Вечереет же. Как обратно поедем?
– Быстро поедем, – кивнул он. – Раздевайся, заворачивайся, распускай волосы и садись на этот камушек. Подглядывать не буду.
Он отвернулся, не дожидаясь ответа, и усмехнулся сам себе. Пока не будет. Если раньше и не хотелось, то теперь… Ничего, он подождет. Но недолго.
За спиной прерывисто вздохнули, зашуршали. Неразборчиво пожаловались на холод.
Потом кашлянули:
– Я… это. Вот.
Вот. Сидела на камне, подобрав ноги, опираясь рукой для равновесия. Смотрела напряженно и любопытно.
– Ага… – протянул он, присматривая ракурс. – Ноги в воду, и прекрати меня бояться. Не съем. Даже не покусаю.
Бросил в воду ветку шиповника, показал рукой, мол, волосы вперед, через плечо.
Она кивнула. Перебросила волосы, опустила ноги в воду. Поджала пальчики – ну да, вода холодная. Источник же.
Еще бы расслабилась, вот как с яблоком. Такое было лицо, мадонна и бесовское наваждение!
Лиля подождала-подождала, пока начнет снимать, потом заинтересовалась чем-то на дне. Наклонилась ниже – волосы почти коснулись поверхности. Всмотрелась в воду. О нем забыла. Наконец!
Затаив дыхание, он снимал, снимал… пока она не вспомнила, что надо бояться и делать умное лицо. Чуть не свалился в овражек, выругался – молча, только молча! – и напоследок снял сверху, мадонну в омуте. Пришлось залезть на трухлявую оградку, извозить джинсы в ржавчине, но кадры того стоили. Слезать оказалось много сложнее, чем залезать. Хорошо, мадонна замечталась над водой и не видела собаки на заборе. Как ни досадно было это признавать, но его здоровый пофигизм дал трещину.
