Требует: «Извольте сохранить то, что достигнуто. Народ пока бедный, он не может позволить себе платное обучение, медицинское обслуживание».
И коммунистические идеалы вовсе не кажутся ему лишь поводом для издевательств и ерничанья, как это у «демократов» принято. «Сколько бы сейчас ни говорилось и ни писалось об утопичности этих идеалов, — замечает он, — надо признать, что они делали скудную и серую жизнь простого человека в какой-то мере одухотворенной. Ведь сознание, в котором существует постулат «не для себя живем, а для будущего», это сознание альтруистическое, сходное с религиозным, которое, несомненно, как-то осмысливает жизнь человека, и его нельзя совсем сбросить со счетов».
Подчеркну еще раз: вовсе не собираюсь представлять Кондратьева обратившимся в коммунистическую веру. Однако и не могу забыть, что, при всем своем антикоммунизме, он, никогда в КПСС не состоявший, в отличие от приспособленцев-перевертышей не плевал ни на «Правду», ни на «Гласность», не отгораживался демонстративно от этих газет. Шел и сюда, чтобы сказать свое слово.
Человек совести, наверное, всегда шире и выше партийных догм. И человеку совести всегда труднее жить. Он — не игрок, которым владеет холодный расчет или горячий азарт, но которому душевные муки неведомы. В самом деле, сколько мы насмотрелись за последние годы, как легко, небрежно, играючи коммунисты превращались в демократов-антикоммунистов, а потом, столь же легко, иные демократы начали превращаться в патриотов! Легкие люди. Картинно сжечь партбилет перед телекамерой — просто игровая сцена, ничего в душе не затрагивающая.
Убежден: он так бы не смог. Таким, как он, перемена веры дается трудно. А столкновение веры, надежды с реальностью, которая их вдруг опрокидывает, оборачивается внутренними терзаниями. Господи, знает только сам он, какие мучения ему пришлось перенести!..
* * *
И вот прошел год, как его нет. Что сказать? Жизнь для большинства к лучшему не изменилась. Конечно, богачи стали еще богаче, но бедняки — еще беднее. Похищенные сбережения никому не возвращены, даже старикам, за которых особенно ратовал Кондратьев. Да и все другие ратования его остались, можно сказать, без удовлетворения. Никто из новых властителей с привилегиями своими не расстался. Ваучеры окончательно обличили себя как очередное (грандиозное!) надувательство людей и хитрый способ их ограбления. Культура продолжает рушиться. По просторам СНГ и уже по самой России полыхают кровавые конфликты и войны. Ветераны Отечественной? Их по-прежнему как только ни оскорбляют, возводя все более злобную хулу и клевету на нашу Победу. Мало того, оскорбили демонстративным пренебрежением и в международном масштабе — не пригласив на празднование юбилея открытия второго фронта. Представив дело так, что именно этот фронт, возникший меньше чем за год до окончания войны, а не жертвенное единоборство советского народа с гитлеровской ордой в предыдущее трехлетие, обеспечил победоносный исход. И российский президент — ничего, сглотнул это. Нам теперь не привыкать сглатывать…
Словом, что же? Ничему, совсем ничему, я думаю, не порадовался бы Вячеслав Леонидович. Все по-прежнему, как он определил два года назад (помните?), «делается не так и не то».
Трудно смириться, что теперь мы уже не услышим его самого. Вот почему так взволновало недавнее известие: опубликована посмертная статья Вячеслава Кондратьева.
Подумалось: это как голос Оттуда. И заголовок — будто завет: «Помнить о смерти, думать о жизни».
Читатель, конечно, заметил, что в этом моем очерке было много цитат. Мне хотелось, чтобы о Кондратьеве больше сказал не я, а сам Кондратьев. Наверное, правильно будет и тут не пересказывать, а по возможности предоставить слово ему, тем более что тираж альманаха «Кольцо А», где последняя статья напечатана, весьма невелик. И ничего, что некоторые мысли будут знакомы вам по другим его высказываниям: это лишь окончательно утверждает, что было и осталось для него самым главным.
* * *
«Мы уходили в армию, когда над нами уже висел страшный паучий призрак войны и мы предчувствовали ее…»
Признаюсь, сердце сжалось от этих первых строк, словно воскресивших памятную интонацию его хрипловатого баса.
Да, с ним остается война.
«Можно л и забыть такое? — спрашивает он. — А нам твердят: ну что вы опять о войне, столько же лет прошло, сколько можно ее поминать, да и зачем снова об ужасах, о крови, о трупах, да перестаньте вы!.. Наверно, и понятны такие суждения со стороны тех, кто родился позже, кто не прожил эти страшные годы, кто знает о войне лишь по книгам, кто не «посетил сей мир в его минуты роковые», кто не пережил и того взлета духовных сил, того накала патриотических чувств, той не абстрактной, а живой и трепетной любви к Отчизне и к своим соотечественникам. Такого в нашей жизни уже не будет никогда, и это вспоминаем мы, это не можем забыть. В войну произошло очищение всех нас, всего народа от всего смутного, мелкого, эгоистичного, все это отпало, ушло перед единой великой целью — спасти Отечество».
Вчитайтесь, вслушайтесь, вдумайтесь в слова старого солдата и гражданина своей Родины! Постарайтесь понять и прочувствовать, почему именно об этом даже после смерти он пытается докричаться до нас, почему снова и снова с такой остротой вспоминает:
«И вот эта торжественная и незабываемая минута, когда солдат поднимается из окопа и переступает черту между жизнью и смертью, и идет навстречу огню, идет по полю, где на каждом шагу лежат убитые в предыдущем бою, эта минута настолько высока, в ней сконцентрировано столько противоречивых чувств — и страха смерти, когда куда-то падает сердце и становятся ватными ноги, и холодное слово «надо», которым стараешься преодолеть страх, и понимание, что у тебя нет никакого лишнего шанса перед теми, кто шел до тебя и… не дошел, что это, может, последние миги твоей жизни, что лежать тебе серым комочком, не захороненным на этом проклятом поле, и кроме собственного ужаса перед смертью — дикая боль за мать и огромная жалость к ней, которая через неделю-две получит похоронку, страшную бумагу, которую с ужасом ждут все матери, и еще целый клубок чувств и мыслей перед тем, как делаешь ты первый шаг на поле боя… Но ты его делаешь. И для него мало одной ненависти к врагу, ненависть не может подвигнуть на то, чтоб пожертвовать своей жизнью, подвигнуть на это может только любовь. Так вот не смерть и кровь вспоминаем мы все эти годы, прошедшие после войны, мы переживаем заново те чувства, которые испытали, ведь на войне мы были лучше, чем до нее и после нее…»
И это все — о позор! — для многих нынче стало как бы не в счет. Да что там — стало поводом для обвинений, насмешек, подленького ехидства…
«В той переоценке ценностей, которая с такой вакханалией происходит сейчас у нас в обществе, кощунственно допускается и переоценка подлинных ценностей. И надо с горечью признать, что больные и старые участники войны, отдавшие защите Родины лучшие свои годы, потерявшие и здоровье, и время (ведь за четыре года войны, а многие прослужили и семь лет, они могли и закончить вузы, и получить профессию), являются теперь не самыми уважаемыми членами общества. Молодые и не очень молодые, не хлебнувшие и тысячной доли того, что выпало старшему поколению, упрекают ветеранов: вот вы, оболваненные пропагандой, воевали, победили и этой победой спасли и укрепили сталинский режим, а что эта победа дала всем нам, живем мы хуже побежденной Германии, она вот подачки нам сейчас присылает… И невдомек упрекающим, что не Сталина и его режим мы спасали, мы спасали себя, Россию, государство. Поведение немецких войск на оккупированных территориях не оставляло сомнений, что гитлеровцы ведут войну на уничтожение всех народов страны, что их победа принесет нам больше горя и несчастья, чем принес собственный тоталитарный режим. И это мы все понимали».
