– Телёнок Аудумлы? – Самбор не на шутку оживился. – Что ж ты раньше не догадался?
– Потому что здесь это выглядит, как два куска – один в дюжину четыре часа, другой в дюжину восемь и четыре пятых! Время плывёт из-за относительного движения эпициклов, но между ними – дырка в час и пятую! Она-то меня на мысль и навела!
Вамба хлопнул обеими руками по столу и торжествующе обвёл взглядом ничего не понимающих товарищей:
– Это время, которое Трёск прячется за диском Аудумлы! Значит, источник – на его светлой стороне!
– А какое эта астрономия отношение имеет к Подлесью? – попытался выяснить Вратислав. – Деток детишки…
Воевода вздохнул. Вроде бы и его самого ещё рано было окончательно причислять к старым козлам, но способность так искренне загореться чем-то, к семижильному двухпядевому прискорбию блохастой оплофоровой мотни, не то чтоб совсем сдулась, но заметно прискукожилась.
– Никакого! – по-прежнему торжествующе объявил гутан. – Сейчас объясню! Здесь!
Он повернул распечатку предположительно нижней стороной к воеводе. На бумаге виднелись ряды столбиков неравной высоты, кое-где разделённых пробелами.
– Погоди. Не то, чтоб я особенно волновался, только давайте сперва вот что узнаем, – воевода встал из-за стола, перешагнул через кого-то, спавшего прямо на полу, и нажал кнопку ответа на переговорном устройстве: – Здесь Вратислав. Что Подлесью-то надо?
Глава дюжина шестая. Подлесье
Как можно было определить по составу пород, валуны, что Фимбулвинтер притащил в Подлесье, когда-то были частями кронийских гор. Теперь насыпь конечной морены, оставленной ледником перед отступлением, подпирала берег неспроста названного Ледозера. К югу, лес по обоим берегам Пшны-реки сохранился не то что с доисторических времён, а с той поры, о которой и самый древний миф ничего бы не поведал. Лес постепенно распространился и на север, скрыв под зелёным пологом огромные кронийские камни, к которым приходили поминать предков и приносить жертвы предки нынешних мемличей и судавов. Об одном из этих камней в самом сердце заповедного леса, ушедшем в землю на три четверти, как раз и рассказывал древний судавский миф, записанный Хельгой.
Бейра, скиталица в чёрном, перешла Пшну по валунам, в одном месте оступившись. Она поставила ножку на камень, развязала постол, сняла его, чтобы вылить воду, переобулась, и продолжила своё вечное странствие, видимая смертным только в те рассветные часы, когда Сунна делит небо с убывающей луной.
На поверхности камня и вправду можно было найти два углубления, напоминавших отпечатки босой и обутой левой ноги, примерно на размер меньше Хельгиной. В давние времена, дождевой водой, скопившейся в следах, мог промыть себе глаза кудесник, чтобы обрести видение горних миров. Также верили, что если дева поочерёдно ступит обутой ногой в обутый след, а потом разутой ногой в разутый, скоро встретит суженого. В последнее всё-таки легче было бы поверить, оставь следы какая-нибудь богиня с менее трагической личной жизнью, к примеру, трижды удачно побывавшая замужем Скади (два раза до Рагнарёка, один раз после).
Вдобавок, Хельге не давала покоя мысль о том, что через деву в чёрном священный камень был связан с тёмными веками, когда земным кругом правили голод и холод, брат поднимал руку на брата, и отчаявшиеся охотники преследовали последних отощавших животных в некогда заповедных лесах, проваливаясь в снег, постепенно замерзая, и становясь добычей волков или, того хуже, неназываемых сил, пришедших в земной круг вместе с зимой великанов.
Снег наконец-то стаял, хоть и с опозданием на полтора месяца, а вот в южной части поляны у наполовину разделанной огромной туши сгрудились как раз те самые отчаявшиеся охотники. Длинная шея и расширявшиеся к трёхпалым стопам ноги, при жизни животного наверняка казавшиеся изящными, не оставляли никакого сомнения, что дичекрады убили не слона, а дикого панцирного единорога, тем уменьшив общее число таковых в лесах западного Нордланда ровно на четверть.
– Да как у тебя рука на Кромова зверя-то поднялась? – кричал на пожилого предводителя охотников Дромил ловчий. – Морда дайнавская! Вор! Клятвопреступник!
Технически Дромил был трижды прав. Тот, кого он попрекал, был дайнавом. Та часть заповедного леса, где обитали единороги, находилась на судавской земле. В довершение непотребства, и судавы, и дайнавы были связаны вековыми клятвами охранять лес и всё живое в нём. Тем не менее, если у тебя входит в привычку всегда настаивать на собственной правоте, громко и не принимая в учёт обстоятельств, рано или поздно ты с большой вероятностью окажешься скорее прав, чем жив. Трёхстволка, висевшая на погоне-ленивке поперёк живота дайнавского дичекрада, в одно мгновение оказалась наставлена Дромилу в лицо.
– Полегче, вы оба, – посоветовал Самбор, хлопая по закрытому тулу.
Надо было отдать суженому Меттхильд должное – это была вкрадчивая, но действенная угроза без угрозы. С одной стороны, стрелы для знаменитого лука временно оставались под крышкой, с другой, глухой звук от соприкосновения боевой перчатки мечника с тулом напоминал дайнавам, что Самборовы доспехи были совершенно неуязвимы для их оружия, за возможным исключением слонобоя, из которого дичекрады кощунственно прикончили единорога. Но слонобой, частично разобранный, лежал на куске турьей замши чуть поодаль от туши. Другие поморяне, прилетевшие на гироплане, могли, по Хельгиному разумению, похвалиться латами почти сравнимого с Самборовыми качества. В случае перестрелки, лес скорее всего остался бы без ловчего, заодно Курум мог лишиться письмовода (так Хельга трезво и невысоко оценила вероятность собственного выживания), но ни один из дайнавов в потрёпанном охотничьем снаряжении не вернулся бы в родные деревни.
Тот же мысленный расчёт произвёл и дичекрад – стволы его оружия медленно опустились.
– Нужда заставила, – сказал наиболее драный старый дайнав с кривой бородёнкой. – Зима затянулась, скотину кормить нечем, сено кончилось, житом стали кормить, а тенктерский
[273]
поезд с новым зерном не пришёл…
– И не придёт, – обнадёжил Бедомир, один из Самборовых товарищей. – Тенктеров да сикамбров
[274]
девятиреченцы самих, что зерно, подчистую смолотили.
– Чья ж вина, что вы килейских коров развели? – добавила Репица гаёвщица
[275]
. – Овцебыки или даже туры и из-под снега бы прокормились!
– Это всё не способствует, – заметил Самбор.
– Что не способствует? – Репица указала на тушу. – Единорожицу убили! Беременную!
Открытие этой грани преступления вызвало замешательство не только среди новоприбывших поморян, но и у некоторых дайнавов. Новенькие резные листочки на дубах ещё не давали много тени, и в резком свете заполуденной Сунны место убийства было видно до омерзения отчётливо. Сменился ветер, обдав собравшихся удушливым смрадом уже начавшей протухать крови. Поодаль, один ворон позвал другого – мол, летим, птичка, там столько вкусного… Дав поморянам послушать жужжание насекомых, гаёвщица заключила:
