Последнее относилось к собравшимся у обложенных снежными кирпичами палаток, жавшихся к подножию утёса.
– Археологи, историки, клеохронистов аэронаос два дня назад высадил, и вон Дунфрида хронофизик, – Осеберт помахал Дунфриде, нёсшей на плече строенный фотокитон со вспышкой, та, как обычно, его не заметила. – Раскопки уже больше года идут. Сперва Вульфгару рассказали про пещеру, куда козёл провалился. Мы туда полезли…
– Темнота, под ногами кости хрустят, и вдруг из глубины кто-то орёт: «Меиеиеие»! На нас прёт, и рыжие глазищи светятся! – драматически перебил сам Вульфгар.
– И кто же это был? – подивился Миркви. – Неуж тролль?
Последний тролль, в укромном месте земного круга переживший губительную междоусобицу своего племени, был излюбленной темой для слухов. К ущербу для исторической науки, слухи пока ни разу не потдверждались.
– Козёл! – разочаровал археолог. – Оголодал, бедный!
– Козёл хорош, да на тролля похож, – заметил венед.
Археолог кивнул:
– И доподлинные тролли в этой пещере водились, но в тёмные века. Много забавного народа сожрали. В верхнем слое троллиных отбросов мы нашли меч и справу Сигеберта, пасынка самого Радевальда! Шлем тёмных веков, щит, даже от плаща куски в троллином кале сохранились, не в каждом музее сыщешь!
– Ставьте орудие здесь, скалолазов с телескопом наверх, Щур, не забудь про связь! – Самбор всучил пошедшему было к утёсу тощенькому восходителю катушку с телефонным проводом. – Так у троллей в пещере сокровище было?
– Погоди, – Вульфгар довольно улыбнулся. – За троллиным слоем был слой с Фимбулвинтера, когда здесь жили пещерные медведи. А потом Осеберт заметил альвскую кладку.
– Полый холм? – Щур поставил катушку на камень, распрямился, и осенил себя знамением Яросвета.
– В том была и трудность, что не полый, – Вульфгар улыбнулся ещё шире. – В той части, что мы раскрыли, полностью набитый костями, глиной, и какашками. По костям уже два новых вымерших вида описано!
– При всём моём уважении к доисторической залежи кала, – Самбор прервался, глянув на янтарного схоласта помоложе, подключавшего рафладу к центральному переговорному устройству. – Атли, не в обиду, но до щелчка, а не до хруста! Видел бы Сеймур этот стыд! Ты как теоретик прямо… Так при всём моём уважении к доисторическим какашкам, только ради них, справы тёмных веков, да альвской кладки, стоило ли нас связывать клятвой молчания и платить три дюжины марок в день?
– У тебя пара диалептов есть? – спросил венеда Осеберт.
– Иди, – сказал Миркви.
– Так без меня…
– Без тебя быстрее всё соберём, – сказал от глаз заросший рыжей бородой тьетоконист. – Только чтоб потом и нам всем по очереди на альвский холм посмотреть!
– Обязательно! – пообещал Вульфгар. – Как тебя…
– Самбор, – подсказал Самбор.
– Тот самый, который из лука с Астландского перевала паровоз сбил?
– Не так это было, – начал венед.
– Да ладно тебе прибедняться, пошли! – археолог повлёк электрика за край альбингского плаща.
Пространство освещённой внутри натриевыми лампами на треногах пещеры круто спускалось вниз.
Неровный камень сменился шестиугольной сухой кладкой, ноги историка, археолога, и электрика ступили на дощатый настил, уложенный поверх рогожи, защищавшей блестевший в электрическом свете гранитный пол. В стене, сработанной из того же камня, на полторы сажени возвышалась чёрная дверь. Её массивную притолоку украшал меандр, почему-то казавшийся Осеберту зловещим. У двери стояло четверо схоластов, что-то измеряя.
– Одни эти створки – сами по себе сокровище для дендрохронологов! – заметил Вульфгар.
На рогожных подстилках были установлены фотокитоны на треногах, направленные, как и фонари, на дверь. Все, кроме Дунфридиного строенного со вспышкой, почему-то нацеленного на все остальные.
– А как она открывается? – спросил Самбор.
– Изнутри, – ответила Уделл, одна из четырёх учёных у двери.
Под терявшимся в тенях сводом, резко, как клёкот хищной птицы, прозвучали строки на старотанском.
– «Крепок мой враг,
Меч мой остёр.
Молот воздет,
Чувствую сталь.
Круг земной я покидаю,
Дверь из дуба затворяю,
Встретимся за ней».
Так примерно? – разразившись этим извержением эпической поэзии, венед склонился перед спиральным рисунком на притолоке. – А стучать пробовали?
Осеберт заметил, что один из клеохронистов направил фотокитон на Самбора, а другой, косясь на него же, очертил в воздухе защитный знак, то ли таракана вверх тормашками, то ли сноп Нертус.
– Танский здесь не поможет, – саркастически заметил Вульфгар. – Здесь и этлавагрский не поможет.
– А древняя речь? – спросил электрик.
Осеберту пришлось объяснить:
– Количество доподлинных записей на древнем языке недостаточно, чтобы достоверно его восстановить. «Древняя речь» грамотников прошлых веков – домысел больше чем наполовину.
– Кстати, о древнем языке… Вам это ничего не напоминает? – Самбор указал на утолщение в притолоке. – «Т» в древнем письме будет так…
К ужасу археологов, венед послюнил палец и нарисовал на стене рядом с дверью перевёрнутую закорючку.
– Теперь вот это… очень похоже на путь локсодромического преобразования…
Рядом, венед воспроизвёл форму с двойным изгибом с притолоки.
– Так, если провести обратное преобразование основного меандра вдоль этого пути, получается…
Самбор нарисовал ещё одну закорючку, зеркальную по отношению к первой, расстегнул ремешок под подбородком, вытянул из-за щеки шлема тросик, потянул за него, отчего что-то внутри его доспехов зашипело, снял шлем, взял его под низ правой рукой, и потёр левой лоб.
– Ты, как тебя? – это было обращено к Гифемунду, самому молодому из археологов. – Давай к входу за Мельдуном, он криптограф!
– То, что он криптограф, не значит, что в криптах разбирается! – с чувством гордости за своё призвание возразил археолог.
– Ты венеда зазвал, ты теперь и отдувайся! – шепнул Осеберт Вульфгару.
– Чего стоишь? – Вульфгар тронул Гифемунда за плечо.
Молодой схоласт покачал головой, но поспешил наверх.
– В древнем письме, направление знака определялось преимущественно соображениями каллиграфии, так что он может быть повёрнут как угодно! – Осфрам историк тоже послюнил палец и нарисовал ещё одну закорючку, повёрнутую под прямым углом.
– Нет, поворот обозначал восходящий или нисходящий звук последующего слога! – возразила Уделл эпиграфистка
[251]
.
