Со стола через проход от застеклённых полок сползла длинная полоса с рядами знаков этлавагрского письма, зернисто-тёмно-серых на светло-серой токочувствительной бумаге – утренний выпуск «Агело то Кефалео». Горм поднёс полосу к глазам и скривился. Почётное место в некогда уважаемом этлавагрском дённике занимала некрофильская история о похищении неизвестными тела любовницы епарха одной из винландских колоний, которое якобы переправили на Изогнутый Остров, где использовали для изготовления биомеханической куклы на забаву какому-то вождю-цаати́. Выходило, что Мейстари сын Хельги написал не сатирическую антиутопию, а предупреждение, хотя идея некробиомеханоида даже ему не пришла в голову. Немудрено – он не колошенский аристократ всё-таки. Горм саркастически хмыкнул и дал ленте бумаги с шелестом упасть на наборный дубовый пол.
Бумажное извержение продолжалось рунами сегодняшнего йорвикского «Боды», а фототелеграф уже со стрёкотом печатал вторую половину «Моряка». В «Моряке», Горм первым делом глянул в на новости из Щеглова Острога – город держится, эпидемии нет. Дядюшка Сеймур вслух надеялся, что болезнь, которую запер в Яросветовом чертоге Карл Боргарбуйн, как-то переметнётся на сборище девятиреченцев, и даже посоветовал Зиме, острожской посаднице, помочь бактериям, как в старину, обстреляв чолдонский лагерь из камнемётов заражёнными трупами. Её ответ был резок: «Ты перепутал, с кем говоришь, Сеймур Харальдсссон. Варвары – по другую сторону стен».
Горм дважды щёлкнул резаком, освободив начало «Моряка», чтобы передать его Меттхильд. Самбор зашуршал этлавагрским и энгульсейским дённиками. Ногомяч занимал примерно аршин: Бирка через пень-колоду, но одолела Глевагард (будет о чём поехидничать лейганцам и коннахтцам), игру Стромо и Эстро перенесли на материк из-за погоды. Под шапкой раздела «Новости искусства и светские сплетни» красовалась фотография Э́йно сына То́ппи, крутившего, как нечего делать, над головой басовую брачу
[289]
. За его спиной в резком свете электрических дуг отблёскивал хромом квенмаркский макрофон
[290]
, а чуть поодаль за ним угадывались очертания грубовато, но достоверно вытесанного из камня давнишнего изваяния, изображавшего дремавшего сидя старца, собаку, сидевшую, подняв морду, у его ног, и деву, стоявшую, облокотясь на спинку кресла, в котором дремал старец. Собака несомненно принадлежала к породе танемаркских стражей, старца же предание называло первым из Кнутлингов. Горм вновь хмыкнул и пробежал глазами по сопровождавшим фото строкам.
Хоть выступление квенмаркских архискоморохов на склоне йеллингского холма и было объявлено неожиданно, на него успело собраться немало знаменитостей. Наш вестовщик заметил в толпе Траско из Добина, всё ещё на костылях, Ратибора Волынца с Аслог из Гонзавы, и Сеймура Кнутлинга с филином Ласетом. Наконец, когда представление должно было вот-вот начаться, толпа расступилась перед тремя священными псами, за которыми прошёл к сцене Горм Кнутлинг и его жёны Бланид и Бевинн. Едва псы улеглись у ног гостей из Ралланда, на ярко освещённую сцену под восторженный рёв трёх тём зрителей вышли Эйно, Бавва, Парлан, и Суурин.
Крики стихли, свет померк, Парлан упёр шпиль брачи в пол, и заиграл «Колыбельную».
На «Колыбельной», Бланид даже слезу смахнула. Потом пошла «Латрейя» – «повеселее» не совсем описывало настрой, но уж точно позабористее, а за ней уже и «Каамос» – квенское название Фимбулвинтера, с народно-лирическим началом, внезапно и бешено срывавшимся в рёвы, вопли, и хаос гибели богов, как атомный котёл, из которого повытаскивали все замедлительные стержни. Энергия попёрла из скоморохов так, что любой лучемер перегорел бы. Бевинн поднялась со складной трёхногой скамеечки и простёрла руки к сцене, Бланид наклонилась вперёд, сквозь скрещённые перед глазами пальцы заворожённо смотря на Эйно, исступлённо пилившего брачу смычком. Рядом завоняло – кто-то зажёг, как пару факелов, разломленную надвое палку мемличской твёрдокопчёной колбасы с селитрой. Когда псы и Горм повернулись к источнику запаха, выяснилось что горящую колбасу крутили над головами, разбрасывая на траву и соседей пылающие капли медвежьего жира, как раз Самбор с Меттхильд, на фоне прочих соседей не слишком выделяясь буйством: несколько раз, в обход Горма и его жён и псов над собранием проплывали поддерживаемые дюжинами рук отроки и девы, кто в одежде, кто уже и без, а ветерок нёс над холмом дымы воскуряемых конопли, дурман-травы, и даже вроде бы волчьего жмыха.
Соседство с поморянской парочкой могло случиться по простому совпадению, но жизнь давно научила Горма, что чем ближе к Сеймуру Харальдссону с одноглазым Ласетом на плече, тем реже всякое совпадение объяснялось просто как падение сов, а зачастую и сами совы оказывались не тем, чем казались. Когда наконец Парлан с Эйно бросили Суурина в динамик, перевернув макрофон и тем дав понять, что устали и больше играть не будут, совместно пережившие катарсис таны, венеды, и представители других племён принялись сбиваться в ватажки, чтоб разойтись по корчмам и харчевням и обсудить услышанное и увиденное с новообретёнными друзьями, а Горм пригласил Меттхильд и Самбора отужинать в Коннахте.
В брюхо турболёта кое-как уместились гости, псы, и жёны. Закрыв запоры герметической дверцы за Бевинн, Горм ступил на трап, что вёл к поднятому обтекателю над шкиперским местом. Прежде чем опуститься за штурвал, он обернулся. На лужайке в свете полоски огоньков, обозначавших край взлётной полосы, стояли Сеймур, Психофоро, и Аркил. Выражение длинного лица Психофоро с близко посаженными глазами и очень приблизительно обозначенным подбородком почему-то наводило на неприятные мысли. Дядюшка коротко, но очень драматически посмотрел на Горма, кивнул, двумя пальцами пощекотал перья на животе у Ласета, и шагнул назад в полумрак.
Над Коннахтом ходила гроза, и садиться пришлось на запасной аэродром в Кель Мор, до замка добрались уже за полночь, а потом часа три пили и говорили, вернее, говорил в основном Самбор, обрисовав нужду снять осаду со Щеглова Острога настолько красочно, что не только Бланид, но и Бевинн была доведена до слёз. У самого Горма кровь в жилах не то вскипала, не то леденела, рука самопроизвольно тянулась к мечу, и ему пришлось приложить изрядное усилие, чтобы сохранить трезвый, циничный, и разносторонний взгляд на события, не как звало сердце, а как обязывала должность.
Во-первых, действительно, встречу с Самбором скорее всего подстроил Сеймур мистагог, поскольку важность скорого разрешения острожской проблемы была очень высока для дядюшки, которому не терпелось наконец поднять «Гулльвейг» на эпицикл. Во-вторых, конечно, чолдонское нашествие доставляло неудобство не только дядюшке, срывая расписание строительства космолёта, но и угрожало жизням драйгенских колонистов, а заодно окончательно расшатывало уже основательно затронутую похолоданием экономику Нордланда. Не говоря уже о тех горемыках, кто оказался непосредственно на пути вонючей лавины бритых яков, ведомой рогоносом Мудрилы Страшного. Последнее навряд ли волновало дядюшку (уж так был устроен его ум – силён, но однонаправлен), зато терзало чувствительную венедскую душу Самбора. Самборовы печаль, беспокойство, и стремление что-то сделать отчасти передались и Горму, настолько, что где-то в половину третьего, под смесью воздействия этих смешанных чувств и нескольких чарок уисгебы с зовом собственного долга Горм не на шутку задумался о последствиях продолжения беспорядков на материке для Ралланда, и пришёл к довольно неутешительным выводам. Итак, в-третьих, скорее рано, нежели поздно, разорение центрального Нордланда варварами должно было икнуться ростом цен на островах, нежелательным возобновлением их зависимости от Энгульсея, и опасностью в который раз скатиться в распри и усобицы…
