– Есть вопросы?
– А намаз мне можно здесь совершать?
Дядя кивнул головой.
– Можно. Я скажу, чтобы тебе принесли коврик из твоей каюты и воду, чтобы ты мог сделать омовение, как положено.
– Рахмат, дядя.
– Не пускай никого. Это очень важно…
Когда Алербек остался один, он прошелся взад-вперед, потом начал искать местечко почище, чтобы тут расстелить коврик для намаза. Озабоченно посмотрел на часы. Он был вооружен автоматом «Витязь-45» российского производства. Более мощный «калашников» применять было нельзя, потому что здесь было много ценного оборудования и много всего горючего. Пуля «АК» пробивала защиту.
Пришел Мамаджон, принес коврик и воду. Кивнул на дверь.
– Кого привезли, брат?
– Не знаю.
Мамаджон положил коврик и воду, толкнул его дружески в бок и ушел…
На самом деле Алербек не считал Мамаджона своим братом. Он считал его негодяем, отвергшим Аллаха, лицемером и грешником, которому гореть в аду.
Как и всех остальных своих сослуживцев.
Никто – ни дядя, ни остальные охранники, находящиеся здесь, – не заметили того, как ненавидит их Алербек. Он искренне верил в Аллаха, но каждый день, возвращаясь в кубрик, где жили охранники, видел приклеенные к стенам страницы из журналов с голыми кафирами
[133]
. Вместе с грузом для вышки им тайно доставляли водку и анашу. Многие от отсутствия женщин делали содомский грех друг с другом, а ведь в шариате сказано, что это самое ненавистное для Аллаха преступление.
Однажды они расстреляли какую-то лодку. Просто так. Она проплывала мимо, там были люди – и они открыли огонь из крупнокалиберного пулемета и снайперских винтовок. Потом выцеливали головы барахтающихся людей, наверняка мусульман, и смеялись.
При этом они считали себя мусульманами.
Сам Алербек исповедовал ваххабизм. Со временем он узнал, что среди рабочих тоже есть тайные ваххабиты.
Сейчас он тщательно скреб пол, чтобы не совершать намаз в грязи, когда услышал, как в дверь, от которой у него были ключи, кто-то скребется. Это было похоже на звук, с которым скребется мышь. А он не любил мышей, потому что мыши разносили всякую заразу…
Он подошел к двери, прислушался – потом сильно стукнул, как это он всегда делал, когда желал отогнать мышь. Потом отошел, чтобы закончить работу, но тут же шорох раздался вновь.
Он подошел к двери и стукнул опять.
– Салам, ахи…
Он подумал, что это ему послышалось. И снова стукнул.
– Салам, ахи…
Конечно, дядя сказал ему не говорить с пленницей. Но Алербек вырос в таком месте, где единственным учением было учение в медресе, а там рассказывали всякое – про джиннов, например. Если верить в джиннов, можно поверить и в говорящую дверь.
– Кто это?
– Салам, ахи…
Ахи… в переводе «брат». Так обращались друг к другу члены джамаатов, и это было что-то вроде сигнала «свой».
– Кто это говорит?
– Это я, ахи… выпусти меня.
– Мне нельзя с тобой говорить, – сказал он.
– Ты правоверный?
– Ла иллахи илла Ллагъ, – сказал он, подтверждая, что он и в самом деле правоверный.
– Тогда выпусти меня ради Аллаха…
Он поколебался. Инстинкт и многолетнее воспитание в покорности старшим рода диктовали ему отойти от двери, но вера заставляла остаться.
– Кто ты такая?
– Я ухти, твоя сестра…
– Ты правоверная?
– Да, я правоверная, как и ты.
Алербек прищурился… он знал, что джинны хитры.
– Скажи аят Аль-Курси.
По преданиям, аят хорошо защищал от джиннов.
К его удивлению, из-за двери раздались слова аята. Неверный его не знал, а джинн, прикинувшийся женщиной, никогда не стал бы произносить это.
– Кто ты такая? Как ты сюда попала?
– Я правоверная. Они похитили меня. И собираются убить.
– Почему?
– Потому что я правоверная. Как и ты.
Алербек недоверчиво покачал головой.
– Мой дядя правоверный, и хозяин тоже.
– Они кяфиры, хоть и прикидываются правоверными. Они лицемеры и поклоняются Аллаху лишь для вида. Они хотят убить меня за все то, что я сделала для братьев…
– Что ты сделала для братьев?
– Ты знаешь Ильяса, праведника? Амира из Ферганского вилайята…
Конечно же, Алербек знал про Ильяса, праведника. Его слава была известна даже здесь…
– Да, знаю.
– Тогда слушай, ахи…
Через некоторое время Алербеку принесли еду.
Еда была халяльная, ее привозили на больших судах снабжения – питались на вышках лучше, чем в большинстве мест по побережью Каспия. Конечно, некоторые мусульмане сомневались, что восстановленное мясо есть халяль
[134]
, но было не до жира, так что ели и такую.
Сегодня на ужин… точнее… у миски еды для ночной смены платформы не было подходящего названия – короче, ему принесли большую миску восстановленного картофеля с восстановленным мясом коровы и подливом.
– Эй, брат… – позвал Алербек дежурного, – подойди сюда.
Дежурный… один из многих, кого набрали для работы на платформе, невысокий, кривоногий, с глазами-щелочками и редкой бородкой, подошел ближе.
– Ла иллаха Илла Ллагъ, – сказал Алербек.
– Мухаммед расуль Аллагъ, – тут же ответил дежурный.
– Оживляет масджиды Аллагъу тот, кто дает салам, вносит закят и не боится никого, кроме Аллагъа.
– Может быть, такие окажутся в числе идущих верно, – закончил фразу посыльный.
– И те, кто был преступными, окажутся в числе потерпевших ущерб, – сказал Алербек, – ты знаешь, брат, о том, что в той комнате наша сестра?
– Нет, брат.
– Они тиранят ее только за то, что та уверовала в Аллаха Всевышнего и помогала правоверным мусульманам чем могла.
Тот, кто принес еду, с сомнением посмотрел на дверь.
– Она знает Ильяса Праведника и много помогала ему. Благодаря ей многие из наших братьев получили оружие.
В исламе было кое-что… это могло быть и спасением, и уязвимым местом, в зависимости от ситуации. Верность Аллаху со стороны любого, кто ее провозглашал, не могла быть поставлена под сомнение.
