И эмоции исполнительницы были искренними не только от благодарности зрителям, не только от переполнявших ее чувств проникновенности момента, но от того, что ее память хранила самые реальные воспоминания той войны…
Ведь Людмила оказалась в оккупированном немцами Харькове. И враз разрушился мир, в котором, как казалось ребенку, жили исключительно добрые и улыбчивые люди («я не помню грустных людей, грустных лиц до войны…»).
– У нас в доме все праздники были, как Первое мая. Для меня праздник Первое мая был самым веселым. Папа шел на демонстрации впереди колонны с баяном, весь в белом. Брезентовые папины туфли начищались мелом до блеска. Мама, в белой юбке, белой майке и белом берете, дирижировала хором. Пели все! И я не помню грустных людей, грустных лиц до войны. Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все! И я с ними – счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа, «совершенно исключительная».
А для исключительной девочки у любящего отца были приготовлены ежевечерние сказки – «сказёнки», как называл их Марк Гаврилович.
– Самые яркие мои впечатления детства – папины сказки. Сказёнки. Придя с работы домой, папа снимал свой баян с плеч, ставил его на стул и шел мыться. Мама шла по длинному коридору на коммунальную кухню готовить ужин. А я вся тряслась в ожидании, когда же папа скажет: «Ну, дочурка, якую тебе сегодня рассказать сказёнку? Веселую или жалостливую?»
И рассказывал, бесконечно живописуя и интерпретируя одни и те же три знакомые ему сказки: про Огниво, медузу Горгону и несчастную девушку, ставшую царевной.
И вот в эту идиллию ворвались бомбежки, голод и смерть!
Людмила Гурченко с мамой. 1943 год.
В начале лета 1941 года детский сад, в который ходила Люся, переехал в Ольшаны, под Харьковом. Была такая советская особенность: многие детсады вывозили на лето в пригород, создавая детям уникальные возможности для полноценного отдыха на природе. Но неожиданно за детьми приехали родители, забирая малышей в Харьков.
– Еще утром мы были в лесу на прогулке. Нарвали ромашек и сиреневых колокольчиков. А вечером мы уже оказались дома, и увядший букет лежал на диване… Все оборвалось мгновенно, неожиданно. Всего пять с половиной лет я прожила «до войны». Так мало!
И вот уже в один из дней маленькая Люся за руку с папой идет смотреть город «после бомбежки». Отец решил, что ребенок должен сразу вникнуть в происходящее, должен понять и осознать своим детским умишком, чтобы легче потом ему было выжить…
– Мы пошли в центр, на площадь имени Тевелева. Во Дворец пионеров попала бомба. Середина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как же красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти? Городской Пассаж, что напротив Дворца, был разрушен совершенно, и даже кое-где еще шел дым. «Да, усе чисто знесли, зравняли з землею… ах ты ж, мамыньки родныи…» Я так любила ходить в Пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный дворец! Много-много света! И сверкают треугольные флакончики одеколонов «Ай-Петри», «Жигули», «Кармен»… Их много, бесчисленное количество. И мама – счастливая, как на Первое мая. …А теперь бугристая, еще горячая груда камней.
В тот же день девочка впервые в жизни увидела раненую женщину и мертвого парня (близкого знакомого семьи).
Вскоре произошло и еще одно важное событие: отец Люси добровольцем ушел на фронт, и девочка осталась с мамой, оказавшись в оккупированном нацистами городе.
– Папа ушел. Он унес с собой баян, а вместе с ним унес самые прекрасные песни, самый светлый праздник Первое мая, самое лучшее в жизни время. Время – «до войны».
Глава 6. Оккупация и голод, как движущая сила выживания
24 октября 1941 года в город Харьков вошли немцы. Город замер, будто вымер, жители притаились в страхе перед будущим. Словно тени, смотрели они потемневшими от тревоги глазами как по булыжной мостовой Клочковской улицы (что находилась совсем близко от той, где жила наша героиня) шли немецкие войска, ехали машины, танки, орудия. Вскоре дом, где в полуподвальной комнате ютились Гурченки, был занят под немецкую комендатуру. Люсю с мамой переселили в здание по тому же Мордвиновскому переулку, на четвертый этаж – так у них оказались две светлые просторные комнаты (одна причем с балконом) и соседи по коммуналке. Если бы переезд произошел при других обстоятельствах (в комнате, где до этого жила Люся, в окно она могла наблюдать лишь ноги прохожих), то обретенные свет и простор могли показаться раем. Но!
Потрясает откровение, выказанное Людмилой Марковной о той вынужденной смене обстановки.
– Балкон на всю жизнь стал для меня символом холода. Если в доме есть балкон, значит, в нем холодно. После нашей маленькой темной комнатушки эти две светлые комнаты казались мне огромными залами. Я и сейчас боюсь больших комнат. И я в это время совсем не думаю о войне. Просто холод с детства пронизал меня так глубоко, что я чувствую его намного раньше, чем он наступает.
Зима 1941-1942 годов действительно стала серьезным испытанием для харьковчан. Морозы пришли очень рано. Уже в ноябре среднесуточная температура в Харькове составляла минус 4,4°, а по средним данным за предыдущие 48 лет наблюдений – плюс 0,8°. В январе 1942 года среднесуточная температура равнялась минус 15,8° при средних показателях минус 6,9°. Столбик термометра опускался до минус 32,6°, а высота снежного покрова составляла 54 см. Отсюда, как мы понимаем, и обостренное предчувствие холода у Люси Гурченко…
Но холод стал не единственным испытанием. «Постепенно все, что составляет человеческий организм, перестроилось на единственную волну: «хочу есть», «хочется кушать», «как! где достать поесть», «не умереть с голоду»». Голод стал основной движущей силой выживания; горожане спешно передвигались по улицам, когда в какой-либо части города отгремела бомбежка. В надежде на разгромленный склад или магазин. Но это было опасное мероприятие – спешно воровать все, что попадется по руку: за воровство немцы карали жестоко и беспощадно, вплоть до смертной казни, проводимой на центральной площади прилюдно.
Оккупация Харькова немецкими войсками продолжалась с 24 октября 1941 года, с небольшим перерывом в феврале-марте 1943 года, до 23 августа 1943 года. В материале А.В. Скоробогатова ««Жизнь с врагом»: повседневная жизнь в оккупированном немцами Харькове (1941-1943)» можно почерпнуть сведения о том времени, которое выпало пережить многим харьковчанам, в том числе и Люсе Гурченко с матерью.
«…особенно трагично выглядит судьба харьковчан, ибо с началом оккупации города голод достиг ужасных масштабов. В городе не существовало ни одного канала организованного снабжения хлебом. Это был голодомор, какого город еще не видел. Люди опухали от голода и гибли. По некоторым данным, в городе от голода умерло до 30 тыс. человек. Весной 1942 года голод был причиной смерти более чем 70 % людей. Уровень смертности населения был такой, что при его сохранении полное обезлюдение ожидало город на протяжении 10 лет. Постепенно голод медленно отступал, особенно с августа 1942 года, когда была введена карточная система, но он никогда не был ликвидирован…
