Стоило партии каторжников, среди которых был и Видок, переступить порог внутреннего двора, где размещались казематы, как около шестидесяти заключённых прекратили играть в барры и тут же обступили вновь прибывших, рассматривая их замысловатые оковы. Явиться в Бисетр с подобными украшениями было делом почётным, а заслужить такие мудрёные браслеты можно было только неудавшейся попыткой дерзкого побега. Такая попытка действительно имела место, и слава о ней уже успела докатиться до стен пересыльной тюрьмы. Каждому хотелось услышать рассказ о подвигах героев из первых уст, и Эжена Франсуа, как известного зачинщика подобных дел, буквально рвали на части, предлагая угостить. Деньги на выпивку и закуску в Бисетр приносили подружки сидельцев, свободно проходившие в кабачок и пирующие там вместе со своими приговорёнными к заключению приятелями.
Справедливости ради стоит заметить, что заключённые и сами неплохо зарабатывали. При помощи чиновников они рассылали так называемые «Иерусалимские письма», в которых «раскрывали тайну» несуществующих богатств доверчивым простакам, жалуясь на злодейку-судьбу, по воле которой автор письма – «камердинер бежавшего от революции маркиза» – оказался в больнице Бисетра. Если простак клевал на приманку, то тут же выяснялось, что «камердинер» заложил служителю лечебницы чемодан с двойным дном, в котором находится план местности с зарытыми сокровищами. Требовалась сумма в тысячу франков, чтобы выкупить багаж и карту.
На сто разосланных в далёкие кантоны посланий ответов приходило примерно двадцать, что давало возможность ловкачам неплохо себя чувствовать, пропивая дармовые денежки в «Кремлей». Надзиратели смотрели на эти забавы сквозь пальцы, полагая, что дураков надо учить, и считая «Иерусалимские письма» наименьшим из зол, на которые способны арестанты. По той же причине допускалось производство фальшивых монет по два су, в одно время наводнивших весь Париж. А вот другие промыслы обитатели Бисетра тщательно скрывали от тюремщиков, ибо за них грозила неминуемая кара. Тайком в камерах с невероятным искусством подделывались паспорта, изготовлялись пилки для распиливания оков и вытачивания ключей. Там же плелись фальшивые накладки для волос, ибо беглых каторжников легче всего узнать по их бритым головам. В общем, к услугам Видока и его друзей было отлично налаженное тюремное производство аксессуаров для побега, и новый рывок на свободу был только вопросом времени.
Москва, 199… год
Лазарева раздражала меня с самого первого дня. Как только я поступила в университет, так сразу и стала раздражать. Да нет, пожалуй, ещё раньше. Ещё на подготовительном отделении. Эти круглые очки, мальчишеская стрижка на выкрашенных перьями волосах и тонкие ноги в обтягивающих джинсах – кошмар да и только! Лазарева без конца жуёт жвачку и курит в туалете – две отвратительные привычки, за которые я готова убить. А может, я так не люблю Лазареву потому, что она всё время крутится рядом с Глебом.
Честно говоря, Глеба Белозерского я заметила не сразу. Престижный вуз, новые друзья – шум, гам, веселье. Где там смотреть по сторонам! Первую неделю сентября я обращала внимание лишь на двух крепких мужчин в строгих черных костюмах и белых рубашках при галстуках, повсюду сопровождающих наш первый курс. Один всегда стоял у дверей аудитории, в которой проходили лекции, второй сидел рядом с одним и тем же парнем. Как позже выяснилось, сидел он рядом с Глебом. Невысокий, плотный, даже слегка рыхловатый, Белозерский производил впечатление домашнего мальчика. Тщательно причёсанные жидкие волосы и скошенный лоб, из-под которого на мир взирали боязливые глаза, только усиливали это впечатление. В середине первого семестра по потоку поползли слухи, что охрану к нашему однокурснику приставили не случайно – оказывается, его уже похищали конкуренты отца – преуспевающего банкира. И тут же нескладную фигуру Глеба Белозерского окутал романтический флёр, привлекая к нему, точно аромат диковинного цветка пчёл, внимание всех девочек курса.
– Какой же он милый, – шептала мне на ухо Ольга, сидя на лекции сразу за Белозерским и разглядывая его плоский затылок. – Как на ёжика похож! Знаешь, Сонька, о чём я мечтаю? Пусть Глеб станет бедным, и тогда никто не будет за ним бегать. И будет нужен он лишь мне. Видишь, как девчонки на Глеба таращатся?
И в самом деле, Лазарева смотрела на него не отрываясь. Она буквально пожирала Белозерского глазами. Пялилась так, что даже очки запотели. Это заметили не только мы с Ольгой, но и охранники. Два широкоплечих человека в чёрных костюмах не любили, когда на их подопечного слишком пристально смотрят. На всякий случай охранники ограждали Белозерского вообще от всяких контактов. Должно быть, поэтому сразу же после занятий Глеб незаметно растворялся в толпе студентов, никогда не задерживаясь, чтобы поболтать с однокашниками. Чтобы сходить в кино, на выставку, в театр. Или на худой конец двинуть куда-нибудь в парк, предварительно закупив пива и чипсов, как это делают все приличные студенты. Ну, или почти все, за исключением совсем уж законченных ботаников. И вдруг в начале прошлой недели Глеб сам подошёл к нашей компании, толпившейся на ступеньках университета, и, отчаянно краснея, пригласил к себе в гости, посулив заказать на дом итальянское сухое вино и пиццу. Как из-под земли рядом с Белозерским тут же выросла Лазарева и навязалась на нашу шею. Отказываться от приглашения из-за одной неприятной девицы было бы глупо, и шестеро парней, мы с моей Ольгой и Лазарева на двух машинах устремились на Арбат.
Белозерские проживали в доме в тихом переулке, в квартире, выходящей окнами во внутренний двор. В распоряжении семьи были пять комнат, просторная прихожая и кухня, оборудованная по последнему слову техники. Мальчишки уселись с вином и пиццей перед телевизором в гостиной, а мы, девочки, крутились на кухне, нарезая овощи для салата. И заодно с интересом рассматривали интерьер квартиры Белозерских. Стены огромной кухни украшали семейные фото в тонких бронзовых рамках. Нижний ряд на соседней с мойкой стене был отведён Глебу. Больше всего снимков оказалось посвящено какому-то концерту, на котором наш совсем ещё юный однокурсник был запечатлён на сцене со скрипочкой и смычком и в самом настоящем фраке. Остальные фотографии принадлежали Глебовой родне. Некоторые из размещённых на стенах снимков казались очень-очень древними. Изображённые на них дамы и господа были одеты по моде девятнадцатого века, и лица у всех были надутые и важные.
– Интересные картинки. – Ольга ткнула пальцем в фото мужчины с фатоватыми усиками и с тросточкой. – Как в хронике из жизни царской семьи. Знаете, когда показывают всяких фрейлин и личных лечащих врачей его императорского величества.
– А что, похоже, – соглашаясь, блеснула очками Лазарева.
Только я хотела сказать, что Лазареву никто не спрашивает, как вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд откуда-то из глубины многочисленных комнат. Обернувшись, увидела застывшую в дверях старуху. Пожилая дама казалась величавой и невероятно аристократичной, словно сошла с одной из старых фотокарточек. Длинное шёлковое платье цвета тёмного шоколада эффектно освежал кипенно-белый воротничок из брюссельского кружева. В комплекте к воротничку прилагались высокие манжеты. За манжетой был изящный носовой платочек, а у горла бабули поблескивала бриллиантовая брошь. Лицо её было узко и бледно, точно отлито из алебастра. Ноздри тонкого, с горбинкой носа подрагивали, как будто принюхиваясь. Бескровные, плотно сжатые губы кривились в вежливой улыбке, колючие глаза словно ощупывали пространство вокруг себя. Медленно ступая домашними туфлями по старому кафелю, старуха приблизилась к кухонному столу, остановилась рядом со мной и, грассируя, проговорила:
