Елена Александровна снова разлепила глаза и, повернув голову, взглянула на портрет. Всеволод Михайлович смотрел, как всегда, ласково, с пронзительной жалостью в бездонных карих глазах. Единственный друг. Елена Михайловна за эти годы привыкла к их мысленным диалогам. Гаршин стал ее доверенным лицом, советчиком, ее другом. Именно ему она поверяла все свои невзгоды, которыми не могла поделиться даже с сыном, и он ни разу ее не подводил. И вот и сейчас она взглянула на него в надежде на поддержку и утешение. Отчего-то Елена Александровна была уверена, что, если с Андрюшей что-то случится, Всеволод Михайлович обязательно даст знать. Как? Неведомо. Но даст. Портрет смотрел ласково, ободряюще. Значит, все хорошо. Жив ее мальчик. Ее последняя радость. Все, что оставила ей жизнь. Короткая, полная горестей и потерь. Не такой она виделась юной Елене Александровне, не о такой она мечтала, все они мечтали. Сотни, тысячи разбросанных по всей России, и не только, людей, жестоко вырванных из прежней счастливой жизни. Пережитки, осколки, лохмотья прежнего счастливого мира. Она всегда узнавала «своих» на улице, по одному лишь потерянному взгляду, по выражению лиц, по особому свету, идущему из счастливого далека. Очень часто они прятали глаза и лица, чтобы не выдать себя, но, случайно встречаясь взглядами, словно сливались воедино на мгновение, обмениваясь теплом и добротой, и тут же безмолвно расходились, чтобы не привлечь внимания, не выдать себя. Ужасно. Ужасная жизнь. Страшный мир. И вот теперь новая война, словно кара Божья. Страшнее прежней. Блокада. Голод. И мороз лютый.
Но ей-то уже недолго осталось. Нет.
Елена Александровна прислушалась к давящей тишине квартиры. Еще не вернулись.
Елена Александровна была рада появлению соседей. Два месяца назад, когда она осталась одна в квартире после смерти соседа Федора Петровича, ей стало страшно, тоскливо и очень одиноко. Прежде, пока Федор Петрович был жив, и еще раньше, когда были живы Анюта и Ольга Родионовна, Елена Александровна ощущала связь с прежней, мирной, довоенной жизнью. Она разговаривала с ними об Андрюше, а они говорили о своих родных, тех, кто ушел на фронт или умер, но кого все они знали и помнили. А потом осталась она одна. А затем к ней подселили семью из соседнего разбомбленного дома.
Аграфену Ивановну, крупную, грубоватую, но очень добрую женщину и ее младшего брата Степана, который вполне мог годиться ей в сыновья. Да, впрочем, так она к нему и относилась. Своей семьи у Груши не было, и Степа был ей как сын. С ними Елене Александровне стало спокойнее. Степан работал на заводе, а Груша осенью рыла окопы, а потом ставила заграждения, и хотя ей было уже шестьдесят, выглядела она значительно крепче Елены Александровны. А ее резковатый, простонародный оптимизм Елене Александровне даже нравился, отчего-то он напоминал ей детство и няньку Пелагею, старую, строгую и очень добрую.
Елена Александровна их очень ждала. Она боялась. Боялась не дожить до прихода Груши или Степы, умереть одна. Конечно, жаль, что она уходит последней и, когда вернется Андрюша, не будет никого в живых из той прежней, довоенной их жизни. Некому будет его встретить, обнять, рассказать о ней. Но это ничего. Ничего. Груша со Степой наверняка дождутся. Они крепкие, они обязательно справятся, переживут, выживут. Она попросит их.
Попросит.
Мысли Елены Александровны снова стали путаться, погружая ее в дрему, снова окутывали ее теплым покрывалом воспоминаний, несбывшихся надежд, запахов, звуков. И снова Андрюша!
Весенний прозрачный вечер, особенный, ни с чем не сравнимый пронзительно свежий запах с Невы. Они, крепко взявшись за руки, с узелком и портретом торопятся по пустынным, опасным, ставшими чужими до неузнаваемости улицам. Два беглеца, два изгнанника, а позади большие просторные комнаты с чужой брошенной мебелью, чужими натасканными неизвестно откуда вещами, осколками чьей-то разрушенной жизни. И пьяный, озверевший человек с черными усами, с глазами, горящими ненавистью, обидой и неизбывной злобой, бежит за ними вслед, падает, грозит, кидает в них грубыми, грязными словами.
Скорее в Коломну. Скорее к сестре Вере, к Сергею, туда, куда не дошли полгода назад с Робертом. Они примут, не выгонят, только бы были живы. По каналу, вдоль витой чугунной ограды, поминутно оглядываясь. И чувство облегчения при виде родных, светлых лиц, и торопливые слова, и путаные рассказы, а потом выживание, но уже вместе.
Место машинистки в совкомхозе. Нетопленая комната, с отставшими от стен обоями, с буржуйкой, возле которой можно отогревать руки, скудный паек и затоптанные полы…
Желтый свет лампы, они с Верой готовят подарки детям на Новый год, перешивают Верино старое платье, отделанное кружевом, расшитое стеклярусом для маленькой Сони. А из подкладки Андрюше вышла рубашка. И ароматный каравай, и соленая корюшка, которую раздобыл Сергей, теплый свет лампы, и тихий голос Верочки, напевающий романс Глинки. Тихие светлые образы, Андрюша читает стихи… Андрюша…
Нет, нет. Спать нельзя. Сейчас очень многие так и умирают во сне. А ей нельзя. Надо дождаться, а уж тогда…
Хлопнула входная дверь. Гулко, жестко. Заледенелая, твердая как сталь. Елена Александровна собрала силы и постучала ссохшимся кулачком в стену, слабо, едва слышно ей самой. Увидела свою белую, сухую руку, с надувшимися жилами, морщинистой кожей, и слеза жалости обжигающей тоненькой струйкой скатилась по щеке, замерзнув, прежде чем добежала до подбородка. Натянула сползшую варежку, спрятала под одеяло. Пока надо жить. Вот сделает все дела, тогда и поплачет, а потом уснет, тихо, навсегда. И не будет больше горечи и сожалений, и разочарований не будет.
Хотела подумать об этом спокойно, светло, как о чем-то хорошем, но не вышло. Комок подступил к горлу, отнимая остатки сил. А как же Андрюша? Как он проживет без нее, как проживет один, а может, он женится, родит детей, что они узнают о ней, о своей семье, о дедах и прадедах? Сможет ли Андрюша рассказать все сам? Ведь он ничего не помнит. Елена Александровна заволновалась, сожалея, что мало написала, забыла, не подумала, а теперь уж поздно. Теперь никак.
В комнату заглянул Степан. Высокий изможденный человек. Некогда был, наверное, крепким, сильным и, кажется, даже веселым.
– Елена Александровна, вы стучали?
– Да, – едва слышно проговорила она и поманила глазами к своей кровати. – Умираю. – Степан открыл рот, хотел возразить, но она прикрыла глаза, вытащила из-под одеяла руку, положила ему на ладонь. – Слушай. На столе письмо. Андрюше, сыну. Передай. Сбереги.
– Конечно, Елена Александровна, да вы еще сама…
– Слушай, картина… – Она скосила глаза на портрет. Гаршин смотрел на нее с тихой печалью, – поклянись. Если сын вернется, передай ему. Если нет, в музей. Поклянись, – едва слышно шептала Елена Александровна, боясь, что у нее не хватит сил.
– Клянусь, – ответил строго Степан, все поняв и перестав утешать.
– Большая ценность. Береги. Сыну, а если нет, в музей. Клянись.
