Я не хочу, чтобы на основании вышеизложенного вы решили, будто, назвавшись художником, я возвёл на себя совершеннейшую напраслину. Ведь случалось же мне наблюдать, как работает Жан-Бабёф Одюбон, и как-то раз я даже, помнится, дорисовал для него парочку белоголовых орлов, которых ему требовалось закончить как можно скорее, дабы заплатить один особенно срочный долг. И я проводил немало времени в компании Шагги Аккермана, гравёра, хотя последнее, пожалуй, не в счёт и могло быть принято к сведению разве что в случае выдвижения против меня нового уголовного обвинения. К тому же, мне думается, я мог бы упомянуть о шести месяцах, весело проведённых на фарфоровой мануфактуре, но мне как раз теперь не хотелось бы слишком вдаваться в подобные воспоминания, ибо мною всякий раз овладевает грусть при мысли о том, с каким пылом я отплясывал там в духе старой доброй Англии времён Реставрации, когда на смену унылым пуританам пришли разгульные кавалеры; теперь-то мне и порезвиться не с кем, исключая вдовушку Большой Пальчик да её четырёх дочурок.
В своё время для меня, конечно, открывалось и множество других перспектив, как по части работы, так и по части женщин, и, честно говоря, я бы ни от одной из них и теперь не отказался, но приходилось браться за то, что подворачивалось, чтобы научиться азам ремесла, пускай даже не от самых лучших учителей.
По прибытии в безобразнейший юный мир по имени Земля Ван-Димена, который удушающая жара позднего лета сделала невообразимо вонючим, в мир, где едва не плавились неприглядные склады и домишки таможенников, совсем недавно выстроенные из песчаника, а также команды колодников и стерегущие их солдаты, меня отдали в распоряжение каретника Палмера, жившего в Лонсестоне — городишке, считающемся столицей северной части острова. В его мастерской я малевал на дверцах карет сверкающие фамильные гербы, изобретая их на потребу безродных ублюдков Нового Света, пожелавших рядиться в дурацкую ливрею Света Старого. Геральдические львы, вставшие на задние лапы, и вечнозелёные дубы, багряные десницы и навеки воздетые мечи, перемешанные без разбора, ибо пояснять изображение не требовалось, красовались поверх несуразных подписей на латыни, отчасти напоминавших девизы, как-то: Quae fuerent vitia (Что некогда было грехом, теперь есть хорошие манеры), Vedi Hobarti e poi muouri (Увидеть Хобарт и умереть), Ver поп seneper viret (Весна длится не вечно). Ими снабжал нас ирландский клирик, отбывавший срок за скотоложество. То был для меня как для художника большой урок: всякое колониальное искусство сводится к забавному умению выдавать новое за старое, неизвестное преподнести как известное, изображать европейцами их антиподов, а предосудительное делать респектабельным.
VII
Через полгода я ударился в бега, решив добраться на своих двоих до Хобарта, где надеялся тайком проникнуть на какое-нибудь судно, отплывающее в иные края, что мне уже удалось пару десятилетий назад. Дорога была небезопасна: утомительная война с дикарями ещё далеко не завершилась, ибо те проявляли столь адскую изобретательность в организации нападений на колонистов, что многие из последних, а в особенности те, чьи жилища стояли недалеко от края бесконечных чёрных лесов, где страх естественным образом рождает подозрительность, верили, будто имеют дело с колдунами. Внутренние области острова оставались во власти дикарей, но, кроме того, настоящей чумой этих мест стали банды беглых каторжников и разбойников, которые убивали солдат; их стоили военные патрули, которые убивали разбойников, а уж тем более охотники на чернокожих, которые убивали туземцев одного удовольствия ради, а когда им это не удавалось, готовы были стрелять в кого угодно.
Вооружённые до зубов обитатели редких ферм, способных сойти за поместья, были ещё опаснее. Я приблизился к одной из них в надежде найти там пристанище на ночь и едва не был растерзан спущенными на меня злобными псами, от которых спасся чудом, благодаря тому что их вспугнули предупредительные мушкетные выстрелы, — стреляли из узких бойниц, проделанных в толстенной стене, коей была огорожена ферма.
Я счёл за лучшее не держаться торной дороги, идущей вдали от моря напрямик, а выбраться на восточное побережье: пусть этот путь длиннее, зато он безопаснее. И я пошёл туда, где зелёное море преломляло солнечные лучи, превращая их в серебряную картечь, а затем стреляло ею по сверкающим белым пляжам, на песке которых часто попадались выбеленные ветром и солнцем кости и черепа дикарей, зверски убитых китобоями во время облав на чёрных женщин. Вид их доставлял мне немалое удовольствие, ибо указывал, что дорога вдоль берега для меня безопасна: после такой резни туземцы избегали показываться вблизи моря — за исключением разве что отдалённых западных районов острова. И всё-таки по ночам я не отваживался разводить костёр из страха, что дикари могут обнаружить меня и убить, — и это невзирая на то, что весна едва наступила и морозы по утрам случались достаточно сильные.
По прошествии четырёх дней после бегства из Лонсестона я безнадёжно заблудился и повстречал некоего Тома Вивёра по кличке Рыкун. Во время первой же ночёвки он стал оказывать мне неподобающие знаки внимания, но присмирел, когда я велел ему оставить меня в покое; правда, отказ мой не слишком его обескуражил: он заявил, что на самом деле я вовсе не в его вкусе и вообще ему больше нравятся нежные мальчики.
Когда же на следующий день после полудня нас обстрелял отряд китобоев, запасавшихся пресной водой, мы направились в глубь острова. Сперва шли по звёздам, но затем небо заволокло тучами, и нам в конце концов пришлось устроить стоянку на вершине скалистого кряжа. Там было полным-полно мух, но мы не знали, в какую сторону идти, и слишком устали. Мы спали как убитые. А когда взошло солнце, обнаружили, что приманкой для мух служил труп чёрной женщины, лежавший не более чем в ста ярдах от места, где мы заночевали.
Её пригвоздили к земле, изнасиловали самым ужасающим образом, а затем оставили умирать. Некоторые части её тела казались совсем белыми и блестели в лучах солнца от множества облепивших их шевелящихся личинок. Рыкун принялся завывать и визжать, как баба. Он повёл себя точно дикое животное, и прошло немало времени, прежде чем мне удалось заставить Рыкуна прекратить его кошмарный плач по умершей.
Наступившую ночь мы провели в молчании у едва теплящегося костра: слишком напуганы были, чтобы подкладывать в него ветки потолще, и обходились тонюсенькими прутиками. На следующий день мы вышли на более открытую местность, напоминавшую загородный парк, под небом настолько широким и синим, что оно походило на великолепную китайскую чашу, окрашенную кобальтом, — подобного неба я никогда не видал в Старом Свете — оно казалось таким хрупким, будто в любой момент могло расколоться, осыпаться мириадами осколков и обнажить нечто жуткое, доселе скрытое потоками струящегося с него света.
Запах гари, что исходил от догорающей пастушеской хижины, мы почуяли задолго до того, как увидели сами остатки этого лубяного дома, обмазанного глиной; возле пепелища лежал обуглившийся труп его хозяина, который сосед и товарищ выволок из огня на куске бересты; теперь этот последний сидел рядом и горько плакал. То был свободный поселенец, недавний каторжник, который, выйдя на свободу, завёл нехитрое хозяйство в соседней долине и порою наведывался к своему приятелю-пастуху, земляку и единоверцу. На сей раз он пришёл слишком поздно: дикари пронзили того копьём прямо в хижине, а затем подожгли скудный домишко, оставив хозяина гореть заживо. Когда подоспевший сосед выстрелил по нападавшим, те разбежались. Он указал на поваленное дерево, за которым мы увидели мёртвого туземца. Поселенец никогда никого не убивал прежде, и было неясно, что более огорчает его: смерть друга или убийство туземца. Через семь дней после того, как я вышел из Лонсестона, мы набрели на Клукаса, человека дикого вида и жестокого нрава, работавшего на свободного поселенца Бэтмена и помогавшего тому устраивать облавы на дикарей. Клукас мог, по его словам, лопотать по-ихнему, чему выучился в те времена, когда ещё промышлял охотою на тюленей, и кое-что знал об их жизни. Мы были совсем беззащитны и к тому же опять заблудились. Клукас имел пистолет и мушкет, которые словно выставлял напоказ; у него были мука и мясо кенгуру, коими он пожелал с нами поделиться, и он знал, как добраться до Хобарта. Одет он был как одевались в ту пору многие разбойники, в изобилии населявшие Землю Ван-Димена: в грубо выделанные, а скорей всего, просто содранные с туши кенгуру и сумчатого волка шкуры, едва скреплённые одна с другой редкими стёжками, и шапку из волчьей лее шкуры на косматой голове. Он с воодушевлением рассказывал, как, следуя указаниям Бэтмена, выследил дикарей по огням на стоянке, застрелил дюжину или более черномазых, а потом зажарил мошенников на их собственном же костре. Но, заявил наш новый спутник, он вовсе не зверь, как иные зверопромышленники, которых он встречал на островах в Бассовом проливе, вроде Мунро, что однажды у него на глазах отрезал у своей женщины по имени Джамбо кусок бедра и уши, а после заставил её съесть их в наказание за попытку сбежать. Когда мы рассказали ему о туземке, распятой на земле, он задумался на секунду, будто вспоминая о чём-то, и пояснил со смехом, что некоторые местные девки бывают настоящими амазонками и заслуживают то, что получают.
