Позже, в связи с ростом притока людей, были достроены 4 крематория (Krema II–V) с увеличенной пропускной способностью. Эти модернизированные постройки достигали 100 метров в длину и 50 метров в ширину, в каждой располагалось до 50 печей. Они были не только более эффективны, чем «красный» и «белый» дома, но также имели подземные раздевалки, из которых заключенных напрямую вели в звуконепроницаемые газовые камеры, замаскированные под душевые. Сооружения были снабжены лифтами, поднимавшими тела на этаж крематория. Такая система позволяла сжигать до 4 000 тел от каждой транспортировки. На пике своей производительности они сжигали до 8 000 мужчин, женщин и детей за день.
Изначально еще горячий прах вывозили в заводь на окраине лагеря, но когда вода окончательно загрязнилась человеческими останками, пепел начали высыпать в березовой роще и разравнивать по земле. Прах также использовали в качестве удобрения прилежащих территорий – в данный момент эти места считаются самым большим еврейским кладбищем. Восточный ветер подхватывал серый пепел с полей, и вихри разносили прах повсюду, оставляя свой след на любой встреченной поверхности, будь то крыша барака или человеческие губы. Те, кто избежал страшной участи, изо дня в день невольно дышали прахом своих родных.
Первые часы после прибытия в Аушвиц II-Биркенау Приска находилась в счастливом неведении обо всем этом. Единственное, что она ощущала, находясь в безвоздушном, тесном пространстве, что и она и ее ребенок находятся в безусловной опасности. К счастью, она смогла найти Эдиту, которая впредь не отходила от нее ни на шаг. Только когда в темноте барака женщина зашептала о творящемся ужасе, Приска поняла, насколько все плохо. Состарившиеся люди всех национальностей, лысые и бесполые, с ввалившимися глазами, первым делом спрашивали у прибывших о еде. Разочарованные ответом, они начинали рассказывать, как обстоят дела в лагере, периодически друг с другом споря. Кто-то заметил, что все они обречены.
Их привезли сюда на смерть – от работы или от голода – и положение безвыходное. Нет, они только на карантине, отмечал кто-то другой, и так начинались пререкания. Иначе зачем бы их брили наголо и клеймили татуировками? Все они должны молиться, чтобы их отправили на работы, потому что это единственная возможность выжить, заявляет кто-то третий.
Но где же все остальные, жалобно вопрошали прибывшие. Где же семьи? Они в других бараках или, может, в других лагерях?
«Видишь?» – спрашивают в ответ отощавшие люди, указывая на дым, поднимающийся из трубы. «Вот там твои родные – и мы все так же кончим».
Обещания нацистов массово истреблять евреев казались невероятными, но как только Приска услышала о газовых камерах и почувствовала тошнотворный запах горелой плоти и волос, она уже не сомневалась в словах других заключенных. Дым мертвецов повис над ними сплошной пеленой. «Ежедневные события подтверждали самые страшные опасения насчет беременных женщин и вынашиваемых ими детей. Логика подсказывала мне, что возможность выжить в этом аду невероятно мала», – вспоминает Приска. Она знала наверняка, что в этом месте, где не живет даже надежда, она будет пытаться спасти своего ребенка – а это значило, по меньшей мере, не умереть от истощения, как многие другие. Вскоре стало понятно, что выживать придется на жидкостях: утром и вечером узникам выдавали нечто, называемое немцами «кофе», – на деле это была болотная вода с жженой пшеницей. На обед полагался суп с гнилыми овощами и куском черствого хлеба. С такой диетой у Приски ничего не оставалось в животе, и утренняя тошнота прошла.
Они с Эдитой вскоре заметили, что, следуя животным инстинктам выживания, узники немедленно выходили из обычного оцепенения, как только в барак вносили котел с супом. Между заключенными загорались распри, а надсмотрщики с резиновыми дубинками избивали тех, кто пытался слизать пролившуюся из котла жидкость, или подравшихся, как шакалы, за кусок хлеба. Самые голодные терпели любые удары и вылавливали грязными руками что-то съедобное в супе. С каждым ухваченным куском они могли отыграть себе немного жизни. Приска заметила, что самое вкусное можно получить, если зачерпывают со дна, но все остальные тоже это знали, и необходимо было ждать своей очереди.
Как только все миски были вылизаны дочиста, а единственным источником света оставался рыщущий снаружи луч прожектора, женщины укладывались спать по 6 человек на соломенных тюфяках. В бараке не было окон, но сквозь щели между деревянными досками проникали дождь и ветер. Они спали на тонких матрасах или вовсе на соломенных подстилках, под тонкими покрывалами. Многие спали, прижимая к груди обувь, в страхе, что ее украдут, и прятали свои миски и приборы – последние жизненно важные предметы.
Те, кто спал на третьем ярусе, считались самыми везучими, потому что их по ночам не донимали крысы, обгрызающие отмершую кожу на ногах. Однако на третьем ярусе летом всегда было ужасно жарко и не хватало воздуха, а зимой они замерзали, потому что это было самое влажное место. Зато они могли слизывать дождевую воду и есть снег. Где бы женщины ни спали, все одинаково просыпались с затекшими мышцами и ноющими костями.
Работы не было, а все мысли вращались вокруг страха, голода и жажды. Приска, как и все прочие заключенные, в ужасе проживала каждый час, ожидая своего приговора. Томясь в удушливой вони барака, люди страдали от бесконечно тянущегося времени, а вынужденное бездействие только усугубляло их положение. Некоторые женщины сошли с ума от горя и непрестанно плакали о потерянных детях, мужьях и родителях. Их отчаяние было заразительным, и смерть представлялась единственным выходом. Другие – сломленные и безразличные – уходили в себя и становились безмолвными и призрачными, безропотно исполняя все приказы и не выходя из состояния оцепенения.
Всех досматривали старосты – надзиратели отдельных блоков, заслужившие свой пост, доказав, что способны на жестокость, которой требовали нацисты. Некоторые из этих узников были в лагере уже несколько лет и достаточно рано поняли, что залогом долгого выживания является подражание ненависти своих угнетателей. Как у всех заключенных, служащих на рейх, у этих комендантов был свой срок годности. Если они были пойманы на неоправданной мягкости, их ожидало серьезное наказание, вплоть до путешествия в газовую камеру. Разочаровавших СС иногда бросали на растерзание в бараки, за которыми они смотрели, и там с ними расправлялись люди, которых старосты терроризировали. Отряды надсмотрщиков – Kapos – должны были следить за исполнением приказаний, потому что на ночь офицеры СС покидали пределы лагеря. За эту работу им полагались отдельные комнаты, кровати и улучшенное питание. Зимой им выдавали горючее. Женщины на этой позиции не должны были разговаривать с остальными заключенными и избегали любых контактов, так как получали самые суровые наказания за малейшие проступки.
Заключенные же могли общаться, шепотом и по ночам, на невероятной смеси языков, но все об одном – семье, детях и друзьях. Мысли о потерянных близких истязали сердца. Каждый скучал по цветам, смеху и пению птиц. Время от времени кто-то цитировал поэзию и любимые пассажи книг. Иногда решались и тихонько петь – часто это были песни из постановок или ритуальные плачи, после чего все заходились рыданиями.
