Маша заглушила в себе поток покаянных мыслей и насторожилась.
– Да. Я сопоставил все факты и пришел к однозначному выводу о том, откуда у тебя эти деньги.
Маша похолодела. «Откуда?» – хотела она спросить. Но от волнения у нее начисто пропал голос, и она, как рыба, только бесшумно подвигала губами.
– И даже не пытайся разубедить меня в этом, – сказал отец и замолчал, словно говорить уже было нечего.
Она что-то прослушала в конце? Маша ничего не поняла. Она откашлялась и спросила сипло:
– В чем?
– Что «в чем»?
– В чем тебя не надо разубеждать?
– Ты сама знаешь.
– А ты скажи.
– Я не считаю возможным произносить это вслух. В моем доме.
– Папа, я правда не понимаю, лучше скажи, – попросила она жалобно.
– Лицемерка, – сквозь зубы бросил отец. – Что ж, если ты настаиваешь, я скажу. Как бы ни было мне больно. – И закончил с обличительным пафосом: – ТЫ ПРОДАЕШЬ СЕБЯ.
– В смысле?
– В прямом. Ты занимаешься проституцией. Ты валютная проститутка!
И тут только до нее дошло. И вся тяжесть с ее души ухнула в пропасть облегчения. И она, трясясь от беззвучного сначала смеха, поползла с дивана на пол… Наконец дар речи вернулся к ней:
– Батя! – закричала она, давясь хохотом. – Батя, ты гений! – Она окончательно свалилась с дивана и корчилась теперь на ковре. – Ой, – стонала она, – ой, я сейчас сдохну! Шерлок Холмс недорезанный! Мегрэ, блин!!!
– Не надо, не надо, – попытался своей чопорностью сбить приступ ее незапланированного веселья отец, – меня не проведешь… – Но не выдержал ее заразительного хохота и сам принялся потихоньку посмеиваться в бороду. Он все-таки знал свою дочь и почувствовал, что так круто сыграть она вряд ли сумела бы. А значит, самые мерзкие его подозрения не подтвердились. И это было славно. Он расслабился и даже в открытую стал смеяться вместе с ней.
А она, хохоча, забралась ему сперва на колени, а затем и вовсе уселась на него верхом.
– Батя! – кричала она, – отныне я буду ездить в «Интурист» на тебе! Я, понимаешь ли, день и ночь тружусь не покладая рук, или чего там не покладая, а папочка деньги лопатой гребет! Все! Теперь ты будешь моей тачкой: будешь возить меня к клиентам с доставкой на дом.
– Тьфу ты, – попытался скинуть ее с себя отец. – Ты уже не маленькая, ты мне шею сломаешь…
Шуточки ее казались ему неприличными и неуместными, но он ничего не мог поделать со своими губами, растянувшимися до ушей в счастливой улыбке. Наконец он сбросил-таки с себя дочь и как можно более серьезно спросил:
– Где же тогда ты берешь деньги? ТАКИЕ деньги. Потрудись ответить.
Маша перестала смеяться, превратила лицо в мрачную маску, подползла на четвереньках к его креслу, встала перед ним на колени и, уставившись ему в глаза, произнесла замогильным голосом:
– Папочка, я граблю банки. Прости.
– Балбеска! – он встал с кресла и двинулся к двери.
Но она все так же на четвереньках побежала за ним, продолжая замогильно:
– Папочка! Я граблю еще и сберегательные кассы. Порою – ювелирные магазины. Папочка, прости.
– Иди ты к черту, – стараясь не показать своего облегчения, сказал отец и закрыл у нее перед носом дверь своей комнаты.
Она вернулась к себе, залезла на диван и растянулась в изнеможении. «Классно, – думала она, – вот так сама собой разрядилась эта трудная ситуация. Хочешь, чтобы тебе не поверили, говори чистую правду». А ведь она боялась этого разговора со вчерашнего дня, когда отец с мрачной решительностью заявил, что жаждет с нею серьезно побеседовать, и назначил время. Классно. Но теперь ясно, что ничего нельзя пускать на самотек. Нужно срочно сочинить какую-то правдоподобную легенду, все для отца объясняющую. Сейчас-то он отстал, но скоро опять начнет мучаться вопросами. А хорошо было бы сочинить такую байку, чтобы и маме деньги посылать…
В это время в коридоре раздался звонок телефона. Она услышала, что отец снял трубку и говорит с кем-то. Потом он постучал в дверь ее комнаты. Раньше он всегда входил без стука.
– Да! – крикнула она.
– Какой-то мужчина спрашивает Марусю…
«Козлы! – зло подумала она. – Надо же было так все испортить. Почему было не позвонить по сотовому?» Но она тут же вспомнила, что сотовый отключен, ведь это – «предмет роскоши» и отец о нем не знает… Она спрыгнула с дивана и, проскочив мимо отца, взяла трубку:
– Ну?!
– Маруся, – раздался дурашливый голос лысого Гоги, – карета подана, добро пожаловать в кабак!
О, ёлки! Про кабак-то она и забыла.
– Ладно, сейчас спущусь. Жди.
Она бросила трубку, вернулась к себе, скинула халатик, облачилась в свой опостылевший джинсовый костюм, схватила рюкзак и, заглянув в комнату к отцу, сказала ему в спину:
– Папа, перестань. Я тебе все объясню. В том, что ты там себе напридумывал, нет ни капли правды. А сейчас мне надо бежать. У одного типа день рождения.
Но отец так и не обернулся.
Уже выходя из квартиры, она крикнула в пустоту коридора:
– Пока!»
Подождала. Но никто не откликнулся. Закусив губу, она хлопнула дверью и бегом полетела вниз по лестнице.
3.
До «Универсаля» добирались весело. Так совпало, что заехали за ней как раз те самые трое (а всего в банде сейчас было десять человек), которые участвовали в операции по уничтожению Деева: Гога, невысокий скуластый сероглазый крепыш Вадик (раньше он был Лешиным одногруппником) и худой усатый вредный дядька – натуральный уголовник по кличке «Копченый». И для всех троих с памятных времен той операции Маша была невидима. И вот они усадили ее за руль (Атос уже месяц учит ее водить автомобиль) и умирали от жути и хохота, наблюдая за тем, как сами собой нажимаются педали сцепления и газа, вертится баранка и машина, в которой они сидят, несется БЕЗ ВОДИТЕЛЯ по вечернему Питеру…
Ресторан по сути своей и есть не что иное, как зона вечного праздника. Ну, а «Универсаль» просто лопался от самодовольства, ежедневно снова и снова празднуя великую радость избавления от мертвящего ига Сергея Ильича Деева, от его неусыпного ока, жесткой руки и неуемной алчности, за которую и был он прозван Прорвой.
Шальной ветер свободы витал в воздухе меж изящных хрустальных люстр. Доходило до того, что порой тот или иной официант у всех на глазах неожиданно опрокидывал стопарик коньячку и принимался лихо отплясывать с какой-нибудь особо сексапильной посетительницей. Раньше за такое дело он и с работы мог бы вылететь, а нынче это никого ничуть не возмущало, кроме, пожалуй, администраторши Софьи Львовны, которая при Дееве была его правой рукой, теперь же ощущала, как власть ускользает из ее цепких пальцев, и воспринимала это чуть ли не как Апокалипсис.
