Второй вызов декларируемым европейским ценностям заключается, насколько можно судить со стороны, во всеобщем понимании того, что к настоящему времени глобальный экономический кризис пусть и не сразу, но все-таки остановил существенное расширение как Европейского союза, так и еврозоны. С одной стороны, у наиболее развитых стран Европы больше нет ресурсов для расширения своего формализованного влияния. С другой, неразвитые европейские страны, являющиеся потенциальными кандидатами на членство в Европейском союзе, из-за кардинального и, по всей видимости, долгосрочного ухудшения экономической конъюнктуры больше не могут выполнять стандартные требования евробюрократии даже в их весьма смягченном варианте. Исключения последних лет — вступление Хорватии в Европейский союз, а Эстонии и Латвии в еврозону — своей незначительностью лишь подтверждают это правило: это шаги, предпринятые Европейским союзом и еврозоной для демонстрации продолжения успешного расширения и углубления евроинтеграции в то самое время, когда ее потенциальные ресурсы уже практически полностью исчерпаны. Вероятное присоединение к Европейскому союзу незначительных в экономическом плане Албании и Черногории (которая уже де-факто находится в еврозоне) лишь подтвердит эту тенденцию.
В этой ситуации важным паллиативом, позволившим на время замаскировать стратегическую исчерпанность европейской интеграции, стало «Восточное партнерство», обеспечившее среди прочего еще более надежную привязку к евробюрократии административных и коммерческих элит стран-соседей, а также комплексную расчистку их юридического пространства для дальнейшей экспансии европейского бизнеса.
Таким образом, Европейский союз, этот экспансионистский по самой своей природе и объективно направленный на неуклонное расширение проект, из экстенсивного поневоле становится интенсивным — и это на наших глазах начинает болезненно, хотя и неосознанно им самим трансформировать весь его облик. Не стоит забывать, сколько прожил другой интеграционный — советский — проект после того, как под давлением внешних обстоятельств был вынужден отказаться от территориальной экспансии и соответственно от экстенсивного расширения.
Проблема перехода от интенсивного к экстенсивному развитию носит не только управленческий, но и принципиальный ценностный характер. Ведь отказ от насаждения своих ценностей, от их неограниченной экспансии, вне зависимости от причин такого отказа, сам собой, автоматически ставит перед всеми их носителями (а далеко не только перед одними их пропагандистами) вопрос о справедливости и соответственно фундаментальной обоснованности этих ценностей. А сама возможность постановки подобного вопроса уже подрывает их, а с ними не только внешнюю эффективность, но и саму идентичность их носителей. Как только кто-то отказывается (повторюсь, по любой причине) от неограниченной экспансии, от повсеместного насаждения своих ценностей, он тем самым автоматически признает их неуниверсальность, локальность, что в современном глобализованном мире является, по сути дела, синонимом неполноценности.
Помимо этого, крайне болезненной проблемой Европейского союза является удивительная слабость европейской самоидентификации даже на уровне элит (если, конечно, ориентироваться на их реальное поведение и в первую очередь на принимаемые ими стратегические решения, а не на торжественные тосты и другие официальные заверения). При этом рост значения регионов в рамках концепции «Европы регионов», равно как и усиление действия общеевропейских (вроде Партии европейских левых) и глобальных сил (среди которых в первую очередь надо отметить политический ислам), разрушает далеко не только национальные бюрократии и национальные идентичности, как это планировалось идеологами «новой Европы», но и саму европейскую целостность, существующую в основном в виде отдаленной и расплывчатой мечты.
Весьма значима для руководства Европейского союза — возможно, в том числе и из-за его исключительно высокой идеологизации — и проблема морали. Переписывание истории, насаждение демократии в новых «крестовых походах» в Афганистане, Ираке, Ливии, Сирии (в форме агрессивного исламского фундаментализма) и на Украине (в форме откровенного архаичного нацизма) при предельно циничной толерантности к ее «дефициту» (по официальной формулировке), как минимум, в Латвии и Эстонии, попустительство практике апартеида и государственной реанимации фашизма в некоторых членах Европейского союза, торговля людьми (продажа Милошевича за обещание 300 млн долларов правительству Джинджича — без этой продажи они оба были бы живы), одобрение государственных переворотов под видом народного волеизъявления — все это глубоко аморально. Все это до такой степени противоречит европейским ценностям в том виде, в котором мы привыкли их признавать, что все сильнее возникает ощущение принципиального отрицания современным Европейским союзом собственно европейских ценностей и их сохранения только за его пределами, в первую очередь в России.
Шокирующим проявлением морального кризиса Европейского союза является и априорная неравноправность его сотрудничества с другими странами. Когда после 11 сентября 2001 года президент Путин, выступая в бундестаге на немецком языке, предложил Европейскому союзу в лице Германии стратегический пакт «энергия в обмен на технологии», официального ответа так и не последовало: европейцы сделали вид, что ничего не произошло, и продемонстрировали нежелание вступать в диалог с «низшей расой». Использование данного термина отнюдь не является каким бы то ни было преувеличением: не стоит забывать, что, когда после нацистского переворота украинские руководители стали все более активно использовать по отношению к России и русским гитлеровскую риторику — вплоть до «недочеловеков» и «тотальной войны», это не вызвало никаких внятных возражений со стороны стран Евросоюза, включая Германию.
Неофициально же России весьма внятно дали понять, что она от Европейского союза никуда не денется, ее энергетические ресурсы все равно будут работать на Европу, ее рынок будет все равно все шире раскрываться перед европейским бизнесом, а высокие технологии Европейский союз оставит себе как гарантию своего стратегического конкурентного преимущества над Россией.
Понимание диалога с нашей страной как диалога всадника с лошадью обусловлен, с одной стороны, выработавшейся за конец 1980-х, 1990-е и 2000-е годы привычкой к отсутствию у России каких бы то ни было внятно формулируемых и твердо отстаиваемых национальных интересов, а с другой — пониманием, что критически важная часть личных активов нашей «правящей тусовки» находится именно в юрисдикции стран Европейского союза.
Однако такое понимание, как показывает развитие событий в последние годы, не только не способствует успешному развитию сотрудничества, но и объективно толкает Россию к стратегическому союзу с Китаем и попыткам углубления тактического партнерства даже с США (для понимания степени вменяемости и адекватности современных европейских руководителей не стоит забывать, что в результате санкций Евросоюза и США против России, введенных по требованию и под давлением американцев, товарооборот России с Германией сократился в 2014 году на 7 %, а с США увеличился на 6 %, причем импорт нашей страны из Германии упал на 13 %, а из США вырос на 12 %).
