Глава 14
В субботу утром я первым делом еду к Дороти. Я должна ее увидеть и сказать, что все делала неправильно и не уверена, что мне нужно за что-то прощать маму. На крыльце сталкиваюсь с Джейд и ее сестрой Натали.
– Привет! Что вы здесь делаете? – К сожалению, я поздно понимаю, что они здесь из-за отца.
– Ищем место для папы, – объясняет Натали.
Джейд пожимает плечами.
– Мы вчера получили результат ПЭТ. Химиотерапия ему не поможет.
– Мне так жаль. – Я кладу руку ей на плечо. – Я могу чем-то помочь? Может, что-то сделать для вашей мамы?
– Молись за них. – Джейд качает головой. – Ты не представляешь, что сказал мне папа, когда я везла его домой после обследования. Он спросил: «Джейд, в день твоего шестнадцатилетия Эрика Уильямс пила алкоголь?»
Я вздыхаю.
– Он никак не может забыть ту вечеринку. Ты наконец призналась?
– Я хотела. Правда. Но не смогла. – Она смотрит виновато. – Я посмотрела ему в глаза и ответила: «Нет, папочка». – Она переводит взгляд с меня на Натали, потом обратно. – Он так гордится своими девочками, как я могу расстроить его сейчас, когда…
Натали обнимает сестру. «Он умирает», – заканчивает каждый из нас про себя.
Джейд смотрит на меня и пытается улыбнуться.
– Как дела в Чикаго?
Мне приходится на несколько секунд задуматься. Ах да. Собеседование. Я так занята мыслями о маме, Бобе и Мичигане, что основная цель поездки совершенно вылетела из головы.
– Мне кажется, все хорошо. В понедельник расскажу подробно.
– Ты не говорила Клаудии о встрече?
– Нет, только тебе. Все остальные думают, что я улетела отдохнуть на пару дней. А почему ты спрашиваешь?
– Просто она уже знает. Она сидела у меня на гриме, и кто-то бросил фразу о том, что в Чикаго снег и метель. Клаудия сказала: «Надеюсь, наша Анна там не замерзнет».
– Странно. Я ей ничего не говорила.
– Будь осторожна. Эта змея ничего не забывает.
Я нахожу Дороти в гостиной. Она сидит за роялем и наигрывает песню «Мой мальчик Дэнни». Тихонько встаю рядом. Я слышала эту песню много раз, но сегодня меня особенно трогают слова матери, которая провожает сына и просит его скорее вернуться.
Я буду ждать тебя в дождь и жару,
Я так люблю тебя, мой мальчик Дэнни.
– Браво! – хлопаю я в ладоши.
Дороти поворачивается на стуле.
– Анна, дорогая!
– Здравствуй, Дороти. – Голос мой дрожит, и мне становится не по себе. Что со мной происходит? Неужели я никак не могу прийти в себя после Мичигана? Возможно, это все из-за разницы во времени.
– Маки, – говорю я и вкладываю ей в руку букет. Внезапно я вспоминаю цветы в мамином саду. Она всегда сравнивала их цвета с фруктами.
– Они цвета персиков из Джорджии, – добавляю я.
Дороти осторожно прикасается кончиками пальцев к лепесткам.
– Очень красивые. Спасибо, милая. А теперь садись и рассказывай.
Мы перемещаемся на диван, садимся бок о бок, и я поправляю прядь выбившихся из ее прически волос.
– Сначала ты расскажи мне о Патрике Салливане.
Дороти розовеет.
– Он настоящий джентльмен. И всегда таким был.
Мне хочется напомнить ей, что он украл ее очерк, чтобы поехать за границу, но лучше промолчать. Она так счастлива.
– Вам удалось возродить былые чувства? – шутливо спрашиваю я. – Во второй раз все по-другому?
Дороти стягивает на груди кардиган.
– Не говори глупости. Не думаю, что он будет в восторге от моего вида.
Конечно, она думает сейчас о мастэктомии. Даже в семьдесят шесть женщину пугает разочарование. Я беру ее за руку.
– Ты говоришь глупости.
– Расскажи мне о встрече с матерью, Анна. Ты отдала ей камень?
– Не смогла. Это было бы ошибкой.
Рассказываю Дороти о разговоре с Трейси, о Бобе и воспоминаниях о том лете.
– Понимаешь, теперь я не могу отдать ей камень.
– Почему?
– Я не уверена, что она в чем-то виновата.
Дороти смотрит прямо мне в глаза, будто видит меня насквозь.
– Я ведь не предлагала тебе получить или даровать прощение, я хотела, чтобы ты помирилась с мамой. Ты сама заговорила о желании ее простить, считала себя правой.
Да, я никогда не рассматривала этот камень как средство покаяния. От досады я начинаю кусать губы.
Категоричная. Резкая. Для меня существует только черное и белое.
– Это еще не все, Дороти. Об этом я никому и никогда не говорила – даже Майклу. А сейчас я начинаю сомневаться.
– «То, чего вы не знаете, – это единственное, что вы знаете» – так говорил Т. С. Элиот.
– Возможно ли, чтобы то, в чем я была уверена последние двадцать с небольшим лет, оказалось неверным?
Дороти вскидывает подбородок.
– У человека есть замечательная черта – он может изменить мнение. А какую огромную силу дает нам эта возможность.
Изменить свое мнение? После всех тех неприятностей, что я доставила матери? Сжимаю рукой горло. Голос дрожит, когда я пытаюсь заговорить.
– Меня бы все стали ненавидеть, если бы узнали, что я сделала. Или пыталась сделать.
– Ерунда. Фиона называет это «познание нашего истинного «я». Каким бы гадким оно ни было. Отношения не могут обойтись без обид и душевных ран, если человек остается самим собой.
– Я не хочу быть самой собой! Не желаю находить «истинное «я»! Потому что, если мама меня когда-то и простит, я сама себя никогда не прощу.
– Ты должна встретиться с мамой, Анна. Освободиться. Научиться любить себя любой.
В субботу вечером в отеле «Ритц-Карлтон» собирается блестящее общество – великолепно одетая публика, приглашенная на ежегодный благотворительный вечер Национального детского союза. Майкл безупречен в новом черном смокинге и не раз сделал комплимент моему красному платью. Но сегодня я сама не своя. Вместо того чтобы счастливо улыбаться, гордо вскинув голову, как делаю всегда, когда мы с Майклом вместе выходим в свет, я улыбаюсь натянуто, словно по принуждению. Я действую механически, все происходящее не трогает моего сердца.
Причина в том, что в этом году я не являюсь членом комитета по организации мероприятия, пытаюсь убедить себя. Мне нужно было сделать перерыв после рождественского бала. На самом же деле я понимаю, что причина совсем не в этом.
Я стою в стороне и наблюдаю за тем, как Майкл занимается тем, что у него лучше всего получается, – общается с гостями. Он мил со всеми, даже с теми, кого, как мне известно, терпеть не может. Каждая улыбка, приветствие, обмен рукопожатиями кажутся мне сегодня фальшивыми. Пытаюсь взбодриться, но пелена меланхолии окутывает меня все плотнее. Я вспоминаю, как мама голой рукой счищала снег со стекла, ее улыбку и поворот головы, когда я проезжала мимо в машине. В ее глазах я вижу гимнастическое бревно во дворе и лицо Трейси. Как жаль, что я не могу поделиться этим с Майклом. Он хочет видеть рядом с собой женщину в красивом платье и нарядных открытых туфлях, а не ту, которая стоит в резиновых сапогах у покосившегося дома. Откровенно говоря, первая и мне нравится больше. Как же мне поскорее закрутить крышку на банке с пауками, которую я по неосторожности открыла?
