– Почему, Алка? Нет, погоди, не отвечай, я сначала скажу тебе одну вещь. Ты знаешь, я это просто чувствую: ты совсем не такая, какой хочешь казаться. Поэтому я и спрашиваю: почему?
– Ты не поймешь.
– Попробуй.
– Потому что такой меня хотят видеть. – Я его погладила по голове и в этот момент даже почувствовала что-то похожее на любовь. – Потому что никого не интересует то, что у меня в душе. Потому что я всего лишь актриса – зависимое от всех существо.
– Все так фатально?
– Олежка, а ты разве не такой, как все остальные? Ты разве не делаешь то же самое?
– Делаю. Потому что ты сама втянула меня в эти отношения.
– Я?!
– Прости, но ведь…
– Я, конечно, я, Олежка. (Пришлось поспешить согласиться: не могла же я ему объяснить…)
– Ты знаешь, Алка, я мог бы любить тебя… Если бы ты не была такой циничной. То есть я люблю тебя, очень сильно люблю, но… все же как-то не до конца. Не так, как мог бы. А я мог все тебе отдать. Если бы ты захотела. Если бы ты сама отдала мне хоть чуть-чуть твоей души. Но ты почему-то не хочешь…
– Просто у меня нет души, Олежка…
Он вскоре ушел, а я еще долго плакала… Сама не знаю почему. Не потому, что он сказал мне эти детские слова, а просто жалко стало… Его, или себя, или всех нас, душевных уродов, которые так катастрофически не соответствуют миру, в котором нет и не может быть любви… Одни еще на что-то надеются, как Олежка, другие – уже ни на что, как я, но все мы в нем отщепенцы…»
* * *
Алексей закрыл дневник, на этот раз окончательно. Он думал об Александре, о том тяжелом и душном деле, которое несколько лет назад расследовал со своим другом-французом Реми. Он не любил вспоминать это дело – оно было болезненно для него из-за Саши, которую шантажировал и втянул в странные, болезненные отношения патологический сластолюбец Тимур… Алексей понимал, что не всегда человек оказывается сильнее обстоятельств и чужой воли, что есть вещи, которые затягивают, как трясина…
Но сейчас против воли вспомнилось: Александра тогда тоже говорила, что душа ее похожа на выжженную пустыню, что у нее не осталось ни чувств, ни способности любить…
Да, но Саша не продавалась. Вот в чем разница.
Впрочем, не ему судить Измайлову. За свои грехи каждый платит сам так или иначе. Это не его дело.
Но когда за свои грехи пытаются заставить платить других – вот это уже его дело.
* * *
– Ты что? Чего встал-то?
– Не спится.
– Ты зачем с меня одеяло стянул? А ну натяни обратно!
– Не. Я на тебя смотреть хочу. Ты красивая. Можно, я тебя поглажу?
– Вот я тебе сейчас пинка дам, так сразу и поймешь, чего можно, а чего нельзя! Ишь разошелся!
– Ну, дай пинка!
– А вот и дам!
– Так давай же!
– Вот тебе… Эй, руку отпусти! Отпусти, говорю!
– Как поглажу тебя, так сразу и отпущу…
– А я щас мамку позову!
– Зови, Цветик, зови… Чего ж не зовешь? Тебе приятно? А вот теперь тут… Да лежи ты спокойно, никто не придет… Сейчас, сейчас, вот еще поцелую… И сюда… И здесь еще… Все, все! Ну, брат, и что? Что я плохого делаю? Я тебе приятно делаю, вот и все! Погладь теперь ты меня, ладно? Мне тоже нравится, когда ты меня гладишь… Никто меня больше не гладит, ты одна… Конечно, потом сразу спать пойду на раскладушку! Обещаю, Цветик, обещаю…
* * *
Стараясь сдержать волнение, он набрал номер актрисы и спокойно, совершенно спокойно поинтересовался: если дневник ее столь интимен, что она впадает в панику при мысли, что кто-то посторонний может ознакомиться с его содержанием, то как же она будет публиковать свои воспоминания?
– Естественно, я не собираюсь рассказывать все подробности, – ответила Алла. Кис тщательно вслушивался в ее голос, но в нем не было и следа какого бы то ни было беспокойства. Наоборот, казалось, что она вполне весела. – То, что и в самом деле интимно, никогда не выйдет в печать. По окончании работы над мемуарами я уничтожу дневник подальше от греха. А почему вы спрашиваете? Вы его нашли? Вы кого-то подозреваете?
– Возможно, – уклончиво ответил Кис. – Алла Владимировна, а зачем вам вообще понадобилось писать воспоминания? Вы спрятались ото всех и от вся, вы хотели, чтобы о вас забыли, и вдруг – мемуары, книга в печати…
– Вы ошибаетесь, Алексей. Я хотела спрятать от всех женщину по имени Алла Измайлова. Но не актрису, о нет! Я отдала всю жизнь своей работе, я принесла ей немыслимые жертвы и надеюсь, что не зря… Почему я пишу мемуары? Просто потому, что я не хочу, чтобы однажды какой-нибудь болван вздумал написать обо мне книгу. Вернее, книги обо мне уже написаны, и немало, но до сих пор они были приглажены, все больше о моих ролях, о моем искусстве, а не обо мне лично. Но сейчас, знаете ли, модно лезть ко всем в личную жизнь. Вот я и пытаюсь закрыть брешь на книжном рынке и написать сама о себе, пока никто другой не додумался залезть в мое белье… Имя народной артистки Измайловой должно остаться неприкосновенным! Как и подробности частной жизни… Не так давно со мной пытались вступить в контакт киношники, чтобы снять обо мне фильм. Я не желаю, чтобы меня застал врасплох какой-нибудь сценарист. Работа над воспоминаниями позволяет мне тщательно отсеять нужную информацию от лишней. Когда я этот отсев закончу, я буду готова разговаривать со сценаристом…
Кис поблагодарил и отключился.
Значит, «имя народной артистки Измайловой должно остаться неприкосновенным! Как и подробности частной жизни». А в наше время как раз модно упиваться подробностями, неприкосновенных больше нет, народ приучен к «жизни за стеклом», к жизни в прямом эфире. Народ желает знать, как другие едят, как спят, как в туалет ходят… «Ты спала? Расскажи на товарищеском собрании, как спала, с кем спала?» – Жванецкий, кажется, причем еще в советские времена. И тогда всем хотелось повсюду нос сунуть, но тогда было нельзя. Зато сейчас демократия, сейчас можно. Народ должен знать своих героев не только в лицо, но и со всех противоположных лицу сторон… Надо думать, что в ближайшем будущем нас ждет прямой эфир из кабинетов гинеколога, уролога, проктолога…
Кис с изрядной брезгливостью относился к подобным зрелищам и подобным интересам. Но факт оставался фактом: этот интерес сформировал определенный рынок, на который выбрасываются товары соответствующего профиля. Он слышал о нескольких книгах об известных личностях, в которых то ли бывшие жены, то ли еще кто энергично перетряхнули чужое грязное белье. Попутно запачкав и то, что оставалось чистым…
И Алла, несомненно, знает об этой тенденции. И теперь боится, что в наши лихие времена кто-нибудь вздумает копать прошлое: «Не хочу, чтобы однажды какой-нибудь болван вздумал написать обо мне книгу ». Вот уже киношники засуетились: пока попросили Аллу принять участие в работе над сценарием, но где гарантии, что ретивый сценарист не обратится к другим источникам? И потому Алла торопится закрыть брешь на литературно-биографическом рынке: написать мемуары, – разумеется, без подробностей того рода, которые Алексей только что прочитал. Однако все те, кто упомянут в ее дневнике с таким испепеляющим презрением, в книге наверняка будут выглядеть малопривлекательно. Возможно, даже карикатурно…
