«Где-то ждет меня мое истинное лицо».
Сегодня, когда я пишу эти строки, я лучше различаю вопрос, потому что имею ответ, который был мне дан три дня спустя… потрясающим образом. Но не будем забегать вперед.
* * *
– Смотрите-ка, полынь.
Тома указывал на голубовато-зеленые пучки, торчавшие там и сям из земли.
– Растение, родственное тимьяну, – сказал я, сорвав стебель, покрытый сотней серебристых листочков.
– Понюхайте!
Я вдохнул приятный, чуть терпкий запах.
В эту минуту выше по дороге меня заметил Абайгур и крикнул:
– Téharragalé!
Я помотал головой: не понимаю. Он терпеливо повторил:
– Téharragalé!
Я шепотом спросил у Тома:
– Что он говорит? Что нельзя ее трогать? Это яд?
Тома покачал головой:
– Вряд ли. В полыни нет ничего токсичного. Ей даже приписывают лечебные свойства. Болеутоляющее, антисептическое…
Улыбаясь, Абайгур спустился и подошел к растению. Собрал горсть травы у моих ног, сунул ее в карман и произнес длинную тираду на тамашеке. При виде моего непонимающего лица он расхохотался, похлопал меня по плечу, обрисовал указательным пальцем круг. «Позже поймешь».
Бодрым маршем колонна двинулась дальше.
– О, молочай! Хорошо, хорошо…
Тома восторгался торчавшей из песка веткой, покрытой капустными листьями.
Я наклонился.
– Нет! – воскликнул он. – Не трогайте, его сок очень едкий. Животные его не едят.
Как понятливое животное, я попятился.
– Вы знаете все растения?
– Не все, но много. Тридцать лет собираю гербарий, хотя моя специальность все же вулканы.
Тома, бородач лет пятидесяти, преподавал географию в Университете Кана. Парижское агентство оплатило ему экскурсию, чтобы он передал свои знания будущим путешественникам.
В таком положении были двое: Тома, геолог, и Жан-Пьер, астроном. Им была поставлена задача описывать нам мир – одному днем, другому ночью. Я ценил эту ученую компанию и считал большой удачей в нее попасть.
Каждый час мы делали привал, и Тома рассказывал нам об образовании рельефов, их эволюции, эрозии почв. Благодаря ему пейзаж обрел два новых аспекта: время и движение. Ученый наделял этот безмолвный мир историей, и под внешней неподвижностью панорамы открывал нам все, что возникало, извергалось, боролось, текло, сталкивалось, ломалось, наступало и распадалось. Завороженный его комментариями, я чувствовал себя на поле битвы после сражения, где глыбы, разломы, каньоны были убитыми солдатами или солдатами выжившими.
– Вы ошибаетесь, – ответил он, когда я поделился с ним своим ощущением. – Борьба не закончена. Все еще движется, непрестанно меняется, но со скоростью, неощутимой на человеческом уровне.
– А, ну да… Как сказал Фонтенель:
[9]
на памяти розы не умирал ни один садовник.
Он сморщился и почесал ухо. Мне еще предстояло понять, что его сердцу не были милы ни поэзия, ни образные выражения, ни философия. Он хотел знать. Только знать. Не фантазировать, не мечтать, это все ребячество…
Тома любил называть, к каждому элементу приклеивать ярлык, данный ему наукой. Уже то, что он именовал Calotropis procera молочаем, а Artemisia judaica полынью, было уступкой нашему невежеству, и он не терпел дополнительных компромиссов. Он требовал точности, до такой степени, что сердился порой на природу за ее нехватку.
– По логике вещей, мы должны были бы увидеть Citrullus colocynthis, пустынную горькую тыкву. Она растет под скалистыми навесами. Или для нее еще слишком рано? Разве что вот этот ползучий побег, совсем сухой… Да, это он. Уф! Хорошо, хорошо…
То было его первое путешествие в Алжир, но он не открывал, скорее узаконивал, сопоставляя изученную пустыню с пустыней конкретной.
– Rumex vesicarius! Хорошо, хорошо…
Он поставил земле положительную отметку.
Он проверял не правильность своего знания, но правильность места. Переворачивал процедуру с ног на голову. Экзамен сдавала Сахара, не он. Сахара удовлетворяла ученого или разочаровывала его, не показывая ожидаемой травки или желаемой геологической щели.
В целом на четвертом привале господин профессор был доволен. Не собой – пустыней.
– Хорошо, хорошо…
Он широко улыбнулся нашим проводникам Абайгуру и Дональду, очевидно, в благодарность за то, что предоставили нам превосходную пустыню, адекватную пустыню, – так он улыбался персоналу лаборатории, готовившему его практические работы в Университете Кана.
– Rhalass.
Американец перевел нам.
– Стоп. Здесь мы разобьем лагерь.
Мы положили рюкзаки на землю. Я запротестовал:
– Где же пустыня?
– Там, прямо за вами.
– Ты уже говорил это, Дональд, – возразил Жан-Пьер.
– Теперь это еще более правда. Кто еще может передвигать ноги, идите за мной.
Четверо из нас последовали за Дональдом, который, перебравшись через шесть холмиков и три каменных завала, остановился на гребне и показал рукой вдаль:
– Вот…
Мы подошли ближе.
Что рассчитывает увидеть человек, глядя на пустыню? Ничего, если это пустыня. Вот в точности что было у нас перед глазами: ничего. Гладкая и сухая равнина без единой зацепки, таявшая на горизонте.
– Почему мы разбили лагерь позади?
– Спать лучше среди скал. Будет не так ветрено.
И как будто природа его услышала, нас окутало дыхание, довольно враждебное, словно пес принюхивался к чужаку.
– Назад! Вот увидите, в это время года день переходит в ночь мгновенно.
Пока мы возвращались в вади,
[10]
небо погасло, и я вздрогнул, ступив в лагерь, ставший антрацитовым. Свет унес с собой тепло. Я достал из рюкзака свитер, потом плед, которым накрылся. Ночь уже пробиралась мне под кожу.
Абайгур успел набрать веток и развел огонь, Дональд доставал съестные припасы.
Участники экспедиции разошлись за скалы. Каждый выбрал место, где можно расположиться на ночлег с рюкзаком и спальником. Новички подсматривали за опытными путешественниками. Как и следовало ожидать, пары жались к костру, а одиночки предпочли удалиться: им хотелось приключений.
Я же между огнем и окружающими скалами выбрал песчаный участок, имевший даже форму ложа. Я почистил его, убрав шипы акаций, мелкие камешки, помет грызунов.
