Вдруг рука Абайгура погладила мое плечо.
Свидетель моей молитвы, туарег ждал, сколько мог, но уже смеркалось, и он напомнил мне, что нам пора быстрее спускаться.
Он казался довольным, что мы разделили этот момент, хоть он и молился по законам ислама, а я… не укладывался в рамки никакой религии.
Вернувшись к костру, я достал из рюкзака книгу, между страницами которой заложил несколько переписанных цитат.
Мои пальцы дрожали, когда я разворачивал бумажку, которую искал. Верно ли я догадался?
В красном свете пламени я прочел фразы, написанные восемь месяцев назад.
Я предаю себя в руки Твои.
Делай со мной все, что пожелаешь.
Что бы Ты ни сделал, я благодарю Тебя.
Я готов ко всему и принимаю все.
Пусть лишь Твоя воля совершается во мне и во всем
Твоем творении, и большего я не прошу.
В руки Твои я предаю душу мою.
Я приношу ее Тебе и всю любовь, что есть во мне.
Ибо я люблю Тебя, Господи!
И мне нужно отдать себя Тебе, всего себя, без остатка,
Совершенно доверяясь Тебе,
Ибо Ты – Отец мой.
Это была молитва Шарля де Фуко. Я нашел ее в ходе своих изысканий и записал, ибо видел в ней квинтэссенцию духовности, столь мне чуждой.
Сегодня каждая строчка отзывалась во мне, я готов был подписаться под каждым словом. Благодарить. Восхищаться. Обожать.
Я вздрогнул.
Мне вспомнился июньский день, когда я переписал этот текст. Сознавал ли я, что готовлюсь к встрече? Нет. Послал ли себе сквозь время знак, смысла которого сам не понимал? Наверно… Моя рука, которую я считал свободной, была, скорее всего, лишь орудием судьбы.
Я сложил листок и спрятал его в карман рубашки, поклявшись себе сохранить: я еще не знал, что память – более надежное хранилище, особенно для молитв.
Потрескивало светлое пламя акациевых дров. Я смотрел в огонь и сглатывал слюну, принюхиваясь к будущему рагу.
Какой же странной выдалась эта экспедиция в Ахаггар: я думал, что знаю, куда иду, а попал совсем не туда. Божественный маневр! Меня вела очень надежная рука…
16
– В твоей стране есть пустыня?
– Нет.
Абайгур потрясенно смотрел на меня.
– Правда?
Я утвердительно закивал, и он вздохнул:
– Как же ты можешь?
Я понял вопрос, он означал: как же ты можешь размышлять? Внутренняя жизнь зиждется на внешней пустоте. Можешь ли ты там чувствовать себя свободным? Не угнетает ли тебя природа своей мощью? Созерцаешь ли ты ее? Любуешься ли ею? Где славишь ты ее чистоту? Находишь ли свое место в исключительно человеческом мире? Не задыхаешься ли среди этих миллионов людей и вещей? Где твое пристанище, когда тебе хочется удалиться от всех и порадоваться жизни?
В ответ я показал ему на небо…
Он понял и улыбнулся, успокоенный: у меня была своя пустыня.
Я не стал уточнять, что небо Европы, облачное, загазованное, распоротое хищным городским освещением, принадлежит мне реже, чем ему… Абайгур слишком бы за меня огорчился, я его пожалел.
Тайная меланхолия окружает тех, кого мы покидаем, после того как сильно любили. Налет печали окутывал Абайгура, верблюдов, пейзаж. В этот последний день я заранее тосковал…
В рощице, куда должны были приехать джипы, чтобы отвезти в Таманрассет, разгруженные животные наслаждались благодатной тенью акаций и жевали высокую траву. Туристы отдыхали рядом со своими рюкзаками, большинство задремали. Дональд заканчивал свою миссию проводника, давая последние оценки и комментарии.
Абайгур отклонился назад с озадаченным видом:
– Не знаю, понравится ли мне твоя страна…
Для меня было очевидно, что она ему не понравится. Наверно, он ощутит перед материальным изобилием тот же испуг, что испытываем мы перед пустотой Сахары. Однако же по какому праву я его недооценивал?
Я сунул ему в руку заранее приготовленную бумажку.
– Если приедешь в Европу, позвони мне. Я позабочусь о тебе, как ты обо мне заботился.
Он взял листок, и черты его дрогнули от волнения. Он не хуже меня знал, что ему не бывать на нашем континенте, но оценил мой жест. В знак благодарности он прикоснулся к своему сердцу, потом к моему и спрятал мои координаты в складках своего просторного синего платья.
Я кусал губы. Как я злился на себя, что страшусь отъезда! После моего приключения мне следовало быть достаточно мудрым, чтобы смириться с мимолетностью.
– У тебя есть дом в Париже? – спросил меня Абайгур.
– Нет.
Мой ответ ему понравился. Так я казался ему сильнее. Кочевник знает, что время разрушает все, и стены тоже; неподвластно времени только бескрайнее пространство. И я не стал упоминать, что снимаю дорогущую мансарду.
– Abaygur! Ma toulid?
Появились четверо туарегов. Радуясь встрече с друзьями, Абайгур встал и направился к ним.
Я рассматривал прозрачную кожу мертвой ящерицы, лежавшей на сухих колючках у моих ног.
Моя страна… А есть ли у меня страна? Теперь я знал, что пришел ниоткуда и иду никуда. Скиталец.
Я прищурился на солнце в зените.
Моя страна?
Пустыня – моя страна, ибо это край граждан мира. Это край настоящих людей, освободившихся от уз. Это край Бога.
– О, о! Balanites aegyptiaca!
Тома восторгался очень колючим деревцем с растрескавшейся корой, ветку которого жевал Тарик, мой бывший «боевой конь».
– Финиковая пальма пустыни, – пояснил нам ученый.
Продолжая свою работу, Тома заносил в реестр каждую частицу действительности. Он хотел на все составить опись, будь то минералы, растения, животные, даже насекомые… С неиссякаемым энтузиазмом он именовал множество, словно приручая изобилие, обуздывая размножение, укрощая кишение. За этой энциклопедической страстью я ощущал глухую тревогу. Исчислять бесконечность – не значит ли отвергать ее? Тома регистрировал, определял, фиксировал, каталогизировал, ограничивал. Ничто не должно было быть выше его понимания, удивлять. В сущности, его тревожило безграничное изобилие природы, ее вечная изобретательность; точно игрок в казино, вознамерившийся приручить случай, он пытался одержать верх. Его лихорадочная инвентаризация не служила бесконечности – он ее отрицал.
Я вел себя ровно наоборот: смотрел вокруг не для того, чтобы обрести знания, но чтобы утратить их, стараясь разглядеть в каждом существе, в каждом элементе, в каждом пейзаже не то, что о них уже говорили люди. Что я делал на самом деле – сознательно наполнялся пустотой.
