– Разумеется, мадемуазель.
И тут происходит нечто невообразимое: мсье Ибрагим сам отправляется за бутылкой воды, достает ее с полки и приносит ей.
– Спасибо, мсье, сколько я вам должна?
– Сорок франков, мадемуазель.
Брижит аж подскакивает от удивления. Я тоже. Бутылка минералки в ту пору стоила пару франков, но никак не сорок.
– Я и не знала, что вода здесь такая редкость.
– Редкость не вода, мадемуазель, редкость – это настоящие звезды.
Он говорит это с таким очарованием, с такой неотразимой улыбкой, что Брижит Бардо слегка краснеет, кладет сорок франков и уходит.
Я все еще не могу прийти в себя.
– Да, смелости вам не занимать, мсье Ибрагим.
– А как же, малыш Момо, надо же мне как-то компенсировать все те консервы, которые ты у меня стибрил.
В тот день мы подружились.
Вообще-то теперь я мог бы красть консервы и в другом месте, но мсье Ибрагим заставил меня поклясться:
– Момо, если уж тебе необходимо воровать, приходи и воруй у меня.
Впоследствии мсье Ибрагим надавал мне кучу ценных советов, как заполучить отцовские деньги, чтобы тот при этом ни о чем не догадался: подавать подогретый в духовке вчерашний или позавчерашний хлеб; понемногу добавлять в кофе цикорий; по несколько раз заваривать чайные пакетики; разбавлять его привычное божоле вином по три франка за бутылку и, венец всему, гениальная идея, доказывающая, что мсье Ибрагим был экспертом в том, как объегорить кого угодно: подменять деревенский паштет собачьими консервами.
Благодаря вмешательству мсье Ибрагима в мире взрослых возникла трещина: он перестал быть той сплошной стеной, о которую я разбивал себе лоб, сквозь образовавшуюся щель мне была протянута рука.
У меня скопилось двести франков, теперь я мог снова доказать себе, что я мужчина.
На Райской улице я сразу направился к козырьку, под которым стояла новая хозяйка моего медвежонка. Я нес ей подаренную мне раковину, настоящую, из моря, из всамделишного моря.
Девушка улыбнулась мне.
В этот момент с аллеи вынырнул какой-то мужчина, припустивший бегом, как крыса, за ним неслась проститутка, вопившая:
– Держи вора! Сумку отдай! Держи вора!
Не мешкая ни секунды, я выставил ногу. Вор растянулся в нескольких метрах от нас. Я взгромоздился на него.
Вор взглянул на меня; увидев, что это всего лишь мальчишка, он улыбнулся, готовясь влепить мне затрещину, но, поскольку вопившая что есть мочи девица уже нарисовалась поблизости, он вскочил и был таков. К счастью, вопли проститутки помогли избежать стычки.
Она приблизилась, покачиваясь на высоких каблуках. Я протянул ей сумку, она радостно прижала ее к пышной груди, издававшей такие славные стоны.
– Спасибо, малыш. Что я могу для тебя сделать? Хочешь разок задаром?
Она была старая. Ей уже было лет тридцать. Но мсье Ибрагим мне всегда твердил, что нельзя обижать женщин.
– О’кей.
И мы поднялись к ней. Хозяйка моего медведя была явно возмущена тем, что товарка увела меня у нее из-под носа. Когда мы проходили мимо, она шепнула мне на ухо:
– Приходи завтра. Я тоже не буду брать с тебя денег.
Ну, я не стал ждать до завтра…
Мсье Ибрагим и проститутки отнюдь не облегчали мне отношений с отцом. Я приступил к ужасному и головокружительному занятию: принялся сравнивать. Возле отца мне всегда было холодно. А с мсье Ибрагимом и проститутками становилось теплее и как-то светлее.
Я разглядывал высокий семейный книжный шкаф, где в несколько рядов выстроились книги – все те книги, которые, по идее, должны вмещать суть человеческого духа, свод законов, тонкости философии. Я смотрел на них в темноте – «Моисей, закрой ставни, свет разъедает переплеты!» – затем я смотрел, как отец читает в своем кресле, огороженный кругом света, падающего от желтой лампы, нависавшей над страницами, словно совесть. Отец был замкнут в стенах науки, он обращал на меня не больше внимания, чем на приблудного пса – кстати, он ненавидел собак, – ему не хотелось бросить мне хотя бы косточку от его познаний. А что, если попробовать слегка пошуметь?..
– Ой, извини.
– Моисей, замолчи. Я читаю. Я работаю…
Работа – это было великое слово, служившее объяснением чему угодно…
– Прости, папа.
– К счастью, твой брат Пополь не был таким.
Пополь – это было другое наименование моей никчемности. Отец всегда швырял мне в лицо воспоминание о моем старшем брате Пополе, когда я делал что-нибудь дурное. «Пополь-то был на редкость усидчив в школе. Пополю нравилась математика, и он никогда не пачкал ванну. И Пополь не писал мимо унитаза. Пополь так любил книги, которые любит папа».
В сущности, не так уж плохо, что мама вместе с Пополем уехала вскоре после моего рождения; если мне было так тяжело бороться с воспоминанием, то уж жить рядом с подобным живым совершенством мне было бы просто не под силу.
– Папа, ты думаешь, я бы понравился Пополю?
Отец с ужасом взирает на меня или, скорее, пытается меня расшифровать.
– Что за вопрос!
Вот как он мне ответил: «Что за вопрос!»
Я научился смотреть на людей глазами моего отца. С подозрением, презрительно… Разговаривать с продавцом-арабом, пусть даже он и не араб, поскольку в торговле араб – «это значит: открыт с восьми утра до полуночи и даже по воскресеньям»; делать одолжение проституткам – все это я хранил в потайном ящичке своего сознания, официально это не являлось частью моей жизни.
– Почему ты никогда не улыбаешься, Момо? – спросил меня мсье Ибрагим.
Вот это был настоящий удар, вопрос ниже пояса, я не ожидал этого.
– Улыбка – это роскошь богатых, мсье Ибрагим. У меня на это нет средств.
Естественно, чтобы мне досадить, он разулыбался.
– Значит, ты думаешь, что я богат?
– У вас все время есть деньги в кассе. Я не знаю, у кого еще под самым носом было бы столько денег.
– Деньги нужны для того, чтобы оплатить товар и аренду магазина. И знаешь, в конце месяца у меня их остается совсем немного.
И он улыбнулся еще шире, будто бросая мне вызов.
– Мсье Ибрагим, когда я сказал, что улыбка – это роскошь богачей, я имел в виду, что это для счастливых людей.
– А вот тут ты ошибаешься. Улыбка и делает нас счастливыми.
– Да ну!
– Попробуй.
– Да ну, говорю.
– Тем не менее, Момо, ведь ты обычно ведешь себя вежливо?
– Конечно, иначе я получу оплеуху.
– Вежливость – это неплохо. Любезность уже лучше. Попробуй улыбнуться, сам увидишь.
