Надо отдать должное Григорию Орлову. Он ни на минуту не усомнился в том, что должен ехать в Москву, более того, он принял назначение с энтузиазмом. Ему давно наскучило быть не у дел при дворе. Он был солдат и отчаянной смелости человек. Шла война, и уж он сумел бы показать себя на поле брани, но императрица не отпускала его от себя. А тут вот выпал случай развернуться в полную силу. В Петербурге все еще остерегались произносить слова «чума», хоть и гибло в Москве великое множество народа, и пока конца этому не было. Перед отъездом Орлов сказал лорду Каткарту, английскому посланнику: «Все равно, чума или не чума, во всяком случае, завтра я выезжаю; я давно с нетерпением ждал случая оказать значительную услугу императрице и Отечеству; эти случаи редко выпадают на долю частных лиц и никогда не обходятся без риска; надеюсь, что в настоящую минуту я нашел такой случай, и никакая опасность не заставит меня от него отказаться».
28 сентября Орлов был уже в Москве, его сопровождала свита и воинские части. Сразу по приезде было дано много разумных распоряжений, но главным в деятельности Орлова было, как сейчас говорят – «волевое решение». Необходимо было навести в городе порядок и дисциплину, а для этого следовало найти и примерно наказать зачинщиков бунта. Для разбора дела бунтовщиков была создана следственная комиссия из духовных и светских лиц.
Еропкин до приезда Орлова много успел сделать, он тоже приказывал не промышлять воровством в чумных домах и сжигать их немедленно, но это не всегда исполнялось. А ведь было около трех тысяч таких домов, где вся семья вымерла и дверь нараспашку, заходи, кто хочешь. Теперь по всей Москве пылали очистительные пожары.
Еще в Петербурге Орлов говорил, что главная беда чумного города – это панический страх перед болезнью. В Москве он вел себя совершенно бесстрашно: вовсе не прятался от чумы, по городу, храмам и лазаретом ходил открыто, с людьми разговаривал без надрыва, спокойно и вежливо, но в распоряжениях его чувствовалась твердость. Измученные люди поняли, что приказы его надо исполнять неукоснительно, что наконец-то будет наведен порядок.
Свой дворец на Вознесенской улице Орлов отдал под лазарет. Всем, кто работал по борьбе с чумой, он увеличил жалование, лекарям – втрое. Для детей сирот, потерявших в чуму родителей, был учрежден приют под ведомством вице-президента Мануфактур-коллегии Сукина. Орлов приказал покупать у ремесленников их изделия, чтобы у тех были деньги на пропитание, а безработным также придумал работу – исправлять Тульскую, Коломенскую и Калужскую дороги, рыть канал для подпитки реки Неглинки – главное, чтоб люди еще и от голода не помирали.
Москва сильно опустела, некому было наводить порядок и убирать трупы. Орлов предложил набирать в мортусы из всех каторжан, брать и убийц, и уголовников, этим людям за их страшный труд была обещана свобода. Он также объявил, что если люди крепостного состояния пойдут работать в лазареты, карантины и прочие «заразительные работы», то они получат вольную. И что ж, нашлись такие люди.
Следственная комиссия предоставила Сенату свои материалы. Народу было арестовано много, были найдены и убийцы митрополита Амвросия, но зачинщики смуты, те, с которых все началось, обнаружены не были. В результате убийцы митрополита Амвросия были повешены на месте преступления, то есть у ворот Донского монастыря. На Красной площади были повешены еще двое бунтовщиков – по жребию, то есть выбор шел из группы осужденных. Шестьдесят человек были биты кнутом и с вырванными ноздрями отправлены на каторгу. Вырванные ноздри – как клеймо, сразу видно – каторжанин.
Чума шла на убыль. Тут и холода подоспели. Сохранилось донесение Орлова в Петербург, сделанное в разгар чумы, в котором он очень точно определяет пороки старой столицы и дает совет, как их исправить. «Весьма полезно, – пишет он, – если б большие фабриканты добровольно согласились перенести фабрики в уездные города, ибо Москва отнюдь не способна для фабрик». Очень дельное замечание, этот вопрос не решен до сих пор. «Попов надо стараться завести в Москве получше, а чтоб иметь получше, надо содержание им дать побольше». Об этом и покойный митрополит старался. Многодетные, неграмотные нищие священники и способствовали возникновению в Москве страшного бунта. «Также московские военные гвардейские команды, отставные гарнизоны до того развратны, что способу поправить их не будет, разве перевести их совсем» – в смысле разогнать и взять новых, потому что за порядком не смотрят, все торгуют, дисциплины никакой. Как-то удивительно современно звучит это письмо императрице, написанное 250 лет назад.
Григорий Орлов вернулся в Петербург и был встречен как герой. В честь освобождения Москвы от чумы на монетном дворе была отлита памятная медаль, на которой Орлов был изображен рядом с Курцием. Напомню читателю старую легенду. Римский юноша Курций в 326 году до н. э. совершил подвиг. В середине форума вдруг появилась трещина неизмеримой глубины, которую невозможно было заполнить. Прорицатель сказал, что город в величайшей опасности, трещина должна быть заполнена лишь «лучшим благом Рима». Тогда Курций со словами «Нет лучшего блага в Риме, как оружие и храбрость!» в полном вооружении сел на коня и бросился в трещину, которая за ним сомкнулась. Медаль украшала надпись: «И таковых сынов Россия имеет». Первоначально вместо слова «сынов» была отлито – «такового сына», но Орлов по скромности попросил императрицу перечеканить медаль. Мол, «таковых сынов» у России много. На радостях Екатерина заложила на берегу Невы Мраморный дворец, он был объявлен «Зданием благодарности» и предназначался в дар Григорию Орлову, но он там никогда не жил.
Емельян Пугачев
Народ сочинил легенду, что Разин, уходя из жизни, обещал вернуться через сто лет. И он вернулся под видом донского казака Емельки Пугачева. Крестьянские волнения всегда раскачивали трон на Руси, но Емельян Пугачев устроил настоящую войну против Екатерины II и ее правительства.
Первоначально восстание вспыхнуло среди яицких казаков (Яик – это старое название реки Урал. После восстания Пугачева оно было настолько ненавистно Екатерине, что она переименовала реку). Это был вольный народ, яицкие казаки не раз протестовали против самоуправства старшин и атаманов, которые относились к общей казне как к своей собственности и сурово наказывали несогласных. Военной коллегии в Петербурге давно наскучили старые казацкие вольности, а потому решено было создать некоторое подобие регулярной армии, основав легион из 334 человек. Легион должен был воевать «куда пошлют», то есть надолго уезжать от семьи и родного дома.
Казаком это не понравилось, начались протесты, более того, им удалось передать челобитную лично Екатерине. Это была уже дерзость, однако Екатерина пошла на уступки и отменила приказ о создании легиона. Петербург решил – самоуправство налицо! Надо разобраться, как там на Яике. Мало ли чего еще «потребуют» казаки в следующий раз.
На Яик послали комиссию во главе с генерал-майором фон Траубергом. Генерал – майор был крут, громок, неуступчив, начался очередной казачий бунт, Трауберг приказал стрелять по казакам из пушек. Дело кончилось тем, что и сам Трауберг, и казачьи атаманы были расстреляны из этих самых пушек, а дома их разграблены.
