В Кронштадт поплыл Девьер. На острове еще ничего не знали о перевороте. Девьер нашел нужным не будоражить солдат, он сделал вид, что ничего не произошло, и отправил в Петергоф донесение, что в Кронштадте ждут императора. Донесение было получено в десять часов вечера, как раз в тот момент, когда Екатерина вышла с войском из Петербурга.
От пережитых волнений Петр еле держался на ногах, несколько раз терял сознание, пил, конечно, чтобы поддержать силы. Петр решил плыть в Кронштадт. Вся свита вместе с ним погрузилась на фрегат и галеру. В Кронштадт они приплыли глубокой ночью. Их никто не встречал в гавани, более того, с берега раздался приказ немедленно удалиться. «Как удалиться? Это я, ваш император!» С берега ответили, что у них нет больше императора, а есть императрица, и если суда не уйдут, по ним будет открыт огонь.
Петр опоздал. Пока он судил и рядил со своими приближенными, в Кронштадт прибыл с новыми полномочиями адмирал Талызин. Он тут же посадил Девьера под арест, после чего собрал гарнизон на плацу, и солдаты тут же принесли присягу Екатерине.
На фрегате и галере был полный разброд, мужчины ругались, женщины плакали. Миних дал новый совет императору: плыть в Ревель, там пересесть на военный корабль и уплыть в Пруссию к своей армии. «Вы примете начальство над войском, – твердил Миних, – поведете его в Россию, и я ручаюсь вашему величеству, что в шесть недель Петербург и Россия будут у ваших ног». Но свита, а с ними и Петр нашли этот план слишком смелым, а потому невыполнимым. Рюльер пишет: «…придворные и молодые дамы вошли вместе с Минихом, чтобы изустно слышать, какое еще оставалось средство к спасению; они говорили, что у гребцов не хватит сил, чтобы везти в Ревель. «Так что же, – возразил Миних, – мы все будем им помогать». Весь двор содрогнулся от такого предложения». Свита не хотела садиться за весла. Большинство советовали плыть обратно в Ораниенбаум, что Петр и сделал. А что дальше? Переговоры с императрицей, другого пути нет.
Слуги со слезами встретили своего императора. Он узнал, что армия Екатерины уже близко, и вдруг приказал седлать лошадь – можно переодеться и ускакать в Польшу. Но и это наивное желание не было исполнено. Слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!», а Воронцова, плача, сердилась: «Зачем пугаете своего государя?».
Меж тем армия Екатерины задержалась на несколько часов под Петербургом в Красном кабаке, очень популярном у гвардейцев месте. Надо было дать армии хоть небольшую передышку. Да и обе Екатерины, Большая и Маленькая, очень нуждались в отдыхе. Дашкова пишет: «В этом скверном домике, представляющем из себя плохонький кабак, была всего одна кровать. Ее величество решила, что мы отдохнем с ней вдвоем, не раздеваясь. Постель не отличалась чистотой, так что, взяв большой плащ у капитана Кара, мы разослали его на кровати и легли».
В пять утра уже все были на ногах. В Сергиевой пустыни императрицу встретил вице-канцлер князь А.М. Голицын с письмом от супруга. Петр писал, что раскаивается, признает свою вину перед женой и предлагает разделить власть с ним. Понимая, что это чистая формальность, Голицын тут же принял присягу Екатерине. Потом в армию приехал гофмаршал Измайлов и привез второе письмо от свергнутого мужа. В письме Петр отказывался от прав на трон, просил только отпустить его вместе с Елизаветой Воронцовой и Гудовичем в Голштинию и назначить небольшой пансион для приличного существования.
Екатерина понимала, что о Голштинии не может быть и речи. Петр за границей – это вечная угроза войны, вечный шантаж. Даже если сам Петр не решится воевать, найдутся сильные люди, которые сделают его своим знаменем в кровопролитных битвах за «законного государя». Измайлов понял замешательство императрицы и сказал: «После отречения вполне свободного я вам привезу его и таким образом спасу отечество от междоусобной войны». Екатерина согласилась.
Петр подписал отречение. Оно начиналось так: «В краткое время правительства моего самодержавного Российского государства самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно, но и каким бы то ни было образом правительства владеть Российским государством». То есть он соглашался, что никто его власти не лишал, а он сам понял невозможность быть царем и потому добровольно отдал власть. Далее: «…непринужденно через сие объявляю не только всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся…» Его век был недолог.
29 июня в пять часов утра гусарский отряд под командой Алексея Орлова занял Петергоф. Вскоре подошли другие полки. В одиннадцать утра прискакали верхами обе Екатерины – императрица и Дашкова. А уже через час в Петергоф Григорий Орлов и Измайлов привезли отрекшегося императора. При нем были Гудович и Елизавета Воронцова. Их отвели в дворцовый флигель, там с ними имел разговор Н.И. Панин. Встреча оставила тяжелое впечатление у Никиты Ивановича: «Я считаю несчастием всей моей жизни, что принужден был видеть его тогда; я нашел его утопающим в слезах». Петр ловил руку Панина, чтобы ее поцеловать, умолял не разлучать его с Воронцовой. Сама фаворитка, стоя на коленях, молила о том же.
Их разлучили. Воронцову отправили под арест в дом к отцу, а свергнутого императора увезли в Ропшу, небольшой дворец в двадцати семи километрах от Петергофа. Все было кончено.
Конечно, переворот носил военный характер. Солдаты чувствовали себя хозяевами положения. Большую роль в изъявлении поголовной верности императрице сыграл преждевременный слух о смерти Петра III. Современники утверждали, что слух этот распространялся намеренно. Все тут же поверили, что Петр упал в лошади и разбился насмерть. В этом случае присяга Екатерине была вполне законной. У солдат кипели страсти. Свобода! Ожила утихшая было ненависть к иностранцам. Дом принца Георга был разграблен, сам он чудом избежал смерти. Все иностранцы опасались выходить на улицу. Екатерина решила усмирить общее возбуждение огромным празднеством.
Державин рассказывал: «День (30 июня) был самый красивый, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой день Измайловский полк с пьянства обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к Летнему дворцу, требовал, чтобы императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова». Представьте, ночь, все спят, а рядом все запружено пьяной кричащей солдатней! Императрица должна была выйти к народу, потому что народу кто-то сообщил, что императрицу похитил король прусский Фридрих!
Солдат увещевали придворные, и Шувалов, и Разумовский, и Орловы, но те продолжали буянить. Что делать? Пошли будить государыню. На следующее утро был издан специальный манифест, в котором солдат благодарили за усердие, но напоминали о воинской дисциплине. Если и дальше они буду верить «рассеиваемым злонамеренных людей мятежным слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие», то за непослушание они своими начальниками наказаны будут. «С того самого дня, – далее пишет Державин, – приумножены были пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем местам, площадям и перекресткам расставлены были».
