Подперев рукой скульптурную голову, она сидела в кресле, сплетенном из ивовых ветвей. «Гладиаторские щиты тоже плетут из ивы», – вспомнилось мне.
Сердце мое застучало быстро-быстро.
Терцилла сидела вполоборота ко мне, словно бы напоказ выставляя свою тщательную, высокую, с амфитеатром кос и косичек, прическу. Собранная горстью ручка Терциллы чинно порхала над пяльцами. На столе рядом, возле шкатулки для рукоделья, чванилась греческая книга, как вскоре выяснилось – поваренная.
Она заметила меня издалека и тотчас сделала знак рабу-телохранителю, который праздновал лентяя поодаль – мол, не трудись.
Меня это удивило. Терцилла глядела на меня как на старого знакомого – с холодной ленцой, хотя я был готов побожиться: прежде мы не встречались.
Когда до Терциллы оставалось шагов пятнадцать, я остановился. Не знаю, зачем. Словно какая-то сила меня сковала, оплела, пригвоздила.
У нее были дивные глаза чистого орехового колера и умный, цепкий взгляд. Лицо ее, безусловно, красивое, хотя и не баснословно прекрасное, как утверждал Барбий, было уже тронуто, хотя и самую малость, ветрами увядания. Причем ветры эти дули словно бы из самого ее нутра, сообщая глазам переливчатую скорбную глубину. Как будто некий спрут поселился в ней, не смеющий до смерти ее расправить щупальца, лишь пошевеливающий ими ей на муку.
Кожа Терциллы, мраморная и гладкая, была по-прежнему свежа, ушел лишь блеск, которым красна молодость. А кладбищенская печаль в уголках губ намекала знающему на то, сколь много нежного эти уста не сказали.
«Детей у нее все-таки нет», – сразу заключил я, ведь знал: женщины, уже родившие, печальны по-иному. И выцветают они как бы извне, а не изнутри, как Терцилла. С матерей красоту слизывают бессонные ночи у колыбельки и пыточная боль родов. А с неродивших – осознание того, что не на кого переложить свои надежды на любовь и свободу. И придется самому умереть вместе с ними.
На Терцилле была надета белая, простая стола. Никаких украшений, косметики тоже не различить. Коротко остриженные ногти на красивых белых руках, разве что ногтевые пластины отполированы замшей. Пальцы лежат на широко расставленных коленях и как жаль, что платье скрывает сильные, с чистой линией икр босые ноги!
С царственной плавностью в движениях Терцилла отложила рукоделье.
«А ведь она и впрямь фантастически похожа на Диану», – вдруг осенило меня. Проста, сильна и благочестива. А этот прямой нос! А эти дерзкие брови!
Встречь меня рассматривала и сама Терцилла.
Вначале лучик ее взгляда как будто испытал, начиная с морщин на лбу, мое лицо, затем съехал по шейной жилке, по складкам тоги вниз, ощупал сандалии, затем снова вернулся, пощекотал надгубье, хорошо ли выбрито… Какое счастье, что давеча я не пожалел денег банщику и цирюльнику!
Я не торопил Терциллу, я не сердился. Ведь и впрямь, лишь очень наивный человек не судит о людях по внешности.
А когда Терцилла наконец кивнула, разрешая мне приблизиться на расстояние доверительной беседы, я понял: беседа наша будет какой угодно, но только не непринужденной.
– Здравствуй, – сказал я. – Я пришел, чтобы потолковать с тобой.
– О чем?
– Сначала отошли прочь раба.
– Сделано. Скажи, о чем ты хочешь толковать?
– Вначале о твоем муже. Что значит для тебя брак?
– Брак – это наказание за безбрачие.
– Ты хорошо сказала.
– Это сказала не я.
– Тогда, наверное, Цезарь?
– Это сказал Солон, – бросила Терцилла с неподражаемой интонацией записной интеллектуалки. И я подумал о том, что неотесанному Барбию будет с ней нелегко.
– Ты образованная женщина.
– Лучше бы тебе назваться.
– Зови меня Дионисий.
– Это имя тебе не подходит. Скорее всего, оно не твое.
– Ты права. Мое настоящее имя я назову тебе позже. Если назову.
– От чего это зависит?
– От того, чем кончится наша беседа.
– Тогда поторопись начать ее. Меня ждут к обеду! – Терцилла спесиво подернула плечом и спрятала вышивание в шкатулку.
– Я хотел спросить тебя о любви.
Лицо Терциллы построжело, она подняла глаза и окинула меня ледяным взглядом. И, выдержав изрядную паузу, промолвила:
– Весна помутила тебе разум, гость. Ты выглядишь глупо. Вначале ты рассматривал меня, словно кобылу на рынке. Теперь ты задаешь мне, замужней женщине, непристойные вопросы. Послушай-ка самого себя! Спрашиваешь меня о браке, затем спрашиваешь о любви! – между бровей Терциллы появилась сердитая складка.
– Это оттого, что я поэт. Говорить о любви – моя профессия.
– Поэт? – Терцилла глянула на меня еще более угрюмо, почти неприязненно. – Я ненавижу поэтов.
– Отчего?
– Они заставляют мечтать о том, что никогда не сбудется.
– Но ведь сбывается! – воскликнул я.
– Я о таких ничего доподлинно не знаю.
– О смерти мы тоже ничего доподлинно не знаем до срока.
Терцилла смолкла, обдумывая мои слова. Лишь трепетание ресниц выдавало ее волнение. Наконец она изрекла.
– Ты говоришь слишком путано. Продолжай, но только не надо о любви.
– Тогда позволь спросить тебя о твоей жизни. Какова она?
– Ты знаешь, как пишут на папирусе, Дионисий?
– Конечно.
– А что с ошибками делают, знаешь?
– Смывают губкой, – сказал я.
– Или слизывают языком. Если губки нет, – уточнила Терцилла.
– Верно.
– Во рту у Терциллы горчит уже семь с половиной лет. Из-за того, что я каждый день слизываю.
– Ага, – кивнул я.
Неожиданная откровенность Терциллы меня озадачила. Ее суровость загнала меня в тупик. Хоть бы улыбнулась разок, что ли?
Признаться, я много раз тренировался разговаривать с Терциллой – с тех пор, как решил найти ее. И в своем уме я соткал множество воображаемых Терцилл и еще больше – воображаемых бесед. И учтивых, и игривых, и тягуче-сентиментальных. Но эта беседа не была похожа ни на одну из тех, что выдумал я.
Тем временем, сама Терцилла, похоже, пожалела о своей откровенности.
– Если ты сейчас же не скажешь мне зачем явился, я уйду, – предупредила меня она и встала со своего плетеного кресла («Она выше Барбия на голову!» – ужаснулся я мимоходом). Лицо Терциллы стало вдруг совсем безразличным. – Меня в самом деле ждут!
И тогда я вздохнул полной грудью и наконец решился. Будь что будет!
– Я… пришел… поговорить о гладиаторе Барбии! Помнишь его?
