– Сочинение именуется «О моей жизни», – торжественно провозгласил Парис. – Написано Цезарем Августом на основании собственного опыта. Снабжено превосходными иллюстрациями, историческими примерами, подлинными случаями из жизни и пересыпано остроумными эпиграммами. Вот послушайте, например:
То, что с Глафирою спал Антоний, то ставит в вину мне
Фульвия, мне говоря, чтобы я с ней переспал.
С Фульвией мне переспать? Ну, а ежели Маний попросит,
Чтобы поспал я и с ним? Нет, не такой я дурак!
«Спи или бейся со мной!» – говорит она. Да неужели
Жизнь мне дороже всего? Ну-ка, трубите поход!
[10]
(Я против своей воли поморщился.)
– Мнэээ… – промычал в сомнении первый покупатель.
– Но если… – проблеял другой.
– Так вы не нуждаетесь в сочинении нашего Цезаря Августа? По-вашему, в нем нет ничего такого, что было бы интересно римскому гражданину? – Парис грозно свел брови.
Расчет был верный.
– Нет-нет, берем! Конечно! Чудесный выбор!
– Прекрасный подарок! Спасибо за добрый совет!
Облегчив кошельки, забавная пара поспешно ретировалась, получив от Париса на прощание дюжину любезных улыбок и дармовой кусок парусины для предохранения кипарисового ларца от дождя.
– А тебе чего угодно? – полюбопытствовал хозяин, возвратившись от двери.
– Скажи… У тебя Рабирий есть?
– Ну а как же?! Вот, изволь: «Акций» в пяти книгах. Будешь брать?
– Нет, погоди. А кроме «Акция»?
– А тебе так уж нравится Рабирий?
– А что же? По-моему, из ваших, из римлян, – заявил я, честно отыгрывая роль грека, – он лучший поэт.
– Поэт? – раздалось у меня за спиной. Вопрос я, разумеется, отнес на счет Рабирия.
– Да, конечно, а кто же еще?!
– Тот самый поэт?
Сухой, шелестящий голос показался мне знакомым. Я обернулся. Со мной разговаривал старик. Только теперь он не сидел, а стоял посреди лавки с видом одновременно изумленным, обескураженным и, я бы сказал, сердитым.
– Я где-то тебя видел?
– Ты где-то меня видел, – подтвердил он. – Но не это главное.
Тут я краем глаза зацепился за какое-то несообразное движение в ближайшем зеркале. Приглядевшись, я обмер.
Зеркало отражало и меня, и старика. Но только я, согласно зеркалу, стоял у прилавка и что-то объяснял Парису, а старик по-прежнему сидел в кресле и читал свой пергамент. Сейчас он как раз провернул ручку машины для чтения, отматывая очередные столбцы текста.
Перехватив мой взгляд, старик улыбнулся – малоприятно, одной стороной рта.
– Вот именно. Главное – это.
– Что… происходит?
– Не важно. Немедленно зажмурься, отвернись и попрощайся с Парисом. Я буду ждать тебя в своем паланкине.
И лишь в тот миг я наконец сообразил, кого вижу перед собой. Из моего горла вырвался жалкий сдавленный звук, я хотел что-то сказать, но мой собеседник меня опередил:
– У меня хорошая память. Мы говорили с тобой – там, на вилле «Секунда». Я хотел бы закончить разговор… Всегда заканчиваю разговоры.
4. Я помню оторопь от первого столкновения с греческим языком: козявки, а не буквы, голубиное воркование, а не речь. Десяти тысяч лет не хватит, чтобы научиться извлекать крупицы смысла из вакхического кривлянья чужих знаков!
Оказалось: и года достаточно, чтобы овладеть греческим уверенно, на зависть сверстникам.
Что-то похожее случилось и в тот день.
Встреча со стариком меня ошеломила. Что я бормотал Парису на прощание, как шагал к паланкину, как занял место – не помню.
Но внутри паланкина – широкого, основательного, рассчитанного на двух взрослых людей – я быстро пришел в себя. И, сам не ожидая от себя подобной наглости, отважился сразу же заговорить о главном. Том самом главном, узнать которое я даже и не надеялся, смирившись еще на пути в ссылку с тем, что судьба моя и обезображена, и украшена высокой тайной. «Если она мне и откроется, то разве что за смертной чертой», – так думал я.
– Цезарь выслал меня прочь из Италии почти сразу после того, как мы с тобой поговорили о Горации.
– Мерзавец… Но откуда он узнал о нашем разговоре?.. А тот, второй? Октавий тоже его выслал?
– Второй-то и был доносчиком. Он остался в Городе. Недавно умер… Скажи мне: я, по-твоему, имею право узнать, кто ты?
Старик смерил меня долгим взглядом. И если только вправду человека можно считать вихрем неделимых частиц, как полагают эпикурейцы, то каждая частица, составляющая мое тело, под этим черным немигающим взглядом остановилась, а затем вздрогнула и закружилась по новой спирали, издав тонюсенький панический вопль.
– Имеешь право. Я – Юлий Цезарь.
Убийство Цезаря в иды марта
5. Это очень короткая история. Как и все подлинные истории о богах, понять ее нелегко.
Диктатор Гай Юлий Цезарь направлялся в курию на очередное заседание сената.
Знамения предрекали несчастье. Жена диктатора видела дурной сон. Цезарь осознавал, что на него готовится покушение. Не может не готовиться.
В курии заговорщики нанесли Цезарю двадцать три колотых раны. Имена заговорщиков всем известны: Брут, Кассий, Каска, Требоний, Тиллий Цимбр, Буколиан и прочие.
Цезарь пришел в курию пешком. Поэтому его тело, не подававшее признаков жизни, подхватили и унесли на носилках чужие рабы. Которые, к слову сказать, после того дня бесследно исчезли.
Диктатор открыл глаза и увидел над собой человека. Человек закричал.
– Не кричи, – сказал мертвец. Пузыри крови лопались на его губах при каждом слове, сипели пробитые легкие. – Повторяю: перестань кричать и отвечай на мои вопросы.
– Хорошо… Хорошо, о царь!
– Я не царь. Где я?
– Это дом Публия Миндия.
– Почему я здесь?
– Рабы, которые несли тебя, вдруг почувствовали, что тело твое тяжелеет с каждым их шагом. Они быстро выбились из сил и были вынуждены занести тебя в ближайший же дом, где почли за честь принять твое тело.
– Что происходит в Городе?
– Большая смута. Одни хотят воздать заговорщикам почести как тираноубийцам, другие – казнить как преступников. Все заперлись по домам и ждут большой резни… Разреши, я немедленно сообщу всем, что ты жив?
– Я не жив. Это первое. Никому ничего не говори. Это второе.
– Может быть, врача?
– Замолчи и дослушай. Никакого врача. Меня нет, я умер. Именно это и должны знать в Городе. А нам с тобой надо придумать как представить народу мои похороны. Так, чтобы никто не усомнился, что сжигают тело Гая Юлия Цезаря, диктатора. Это третье и главное.
