В глубине зала был сооружён барьер, за которым сгрудились наблюдатели, присланные из Лондона, а также дворяне, съехавшиеся со всей округи, чтобы посмотреть на казнь.
Королеве зачитали приговор; она выслушала его, будто это была благая весть, и по окончании возблагодарила Бога за то, что её страдания приходят к концу. Затем сказала во всеуслышание, что от всего сердца простила врагов, давно домогающихся её крови, поцеловала принесённое с собой распятие и прочитала молитву: «О милосердный Иисус, руки твои, простёртые на кресте, обращены ко всему живому, – осени же и меня своей любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».
Далее, по обычаю, палач и его подручный попросили прощения у королевы Марии за то, что вынуждены уготовить ей смерть. Мария ответила им: «Прощаю вам от всего сердца, ибо в смерти вижу я разрешение всех моих земных мук». С неё сняли покрывало и плащ, после чего допустили фрейлину Бесс и прислужниц для последнего прощания. Королева обняла их и просила не причитать и не плакать навзрыд.
Закончив прощание, она преклонила колена на подушку, громко прочла псалом «на тебя, Господи, уповаю, да не постыжуся вовек» – и опустила голову на колоду. Должно признать, что ни в одном движении её не проглядывал страх.
Палач нанёс удар, но допустил промах, сперва попав не по шее, а по затылку. Мария захрипела, из горла её вырвались стоны, – каковое зрелище вызвало движение среди зрителей, а фрейлина королевы упала, лишившись сознания.
Второй удар глубоко рассек шею, так что кровь брызнула фонтаном, но голова по-прежнему не отделилась от туловища. И только после третьего удара палач поднял голову за волосы, чтобы показать всем присутствующим. Они прокричали: «Да здравствует королева Елизавета!», – но крик был недружным, ибо губы Марии продолжали вздрагивать, а зубы скрежетали.
Тело и голову Марии положили на носилки, закрыли их чёрным сукном и унесли. Дворяне разъехались по домам; никаких происшествий отмечено не было, не считая того, что наблюдалось некоторое сочувствие к королеве Марии».
– Что же, конец её жизни был лучше, чем сама жизнь. Пусть Бог простит рабу свою Марию, – с чувством сказала Елизавета. – Однако я поняла, что зря казнила её, – прибавила она через мгновение. – О, нет, я не жалею, что отняла у неё жизнь, – я жалею, что дала ей бессмертие! Дворяне сочувствовали ей, подумать только! А меня, значит, осуждали? Вот оно, людское непостоянство: пока Мария была жива, её проклинали и требовали, чтобы я расправилась с ней, но когда я пошла навстречу чаяниям моего народа, проклинать стали меня.
– Да, ваше величество, – безучастно кивнула Джейн.
– Что-то ты сегодня грустная, моя милая, – посмотрела на неё королева. – Всё горюешь о своём Энтони? Он не заслуживает этого: он был авантюристом и преступником. Рано или поздно этот Энтони сложил бы голову, – и хорошо, что это произошло до того, как он на тебе женился. Разве такой жених тебе нужен? Мы найдём тебе кавалера при дворе, знатного, красивого, с богатством и положением, – и скоро ты позабудешь Энтони!
– Мадам, прошу вас, отпустите меня в ваши заокеанские владения! – глаза Джейн неожиданно наполнились слезами. – Скоро в Америку отправляется корабль.
– Что ты, дорогая, – Елизавета погладила её по щеке. – Всё пройдёт. Не надо совершать необдуманных поступков.
– Нет, мадам. Я решила служить Богу, ему одному, – вздохнула Джейн. – Отпустите меня в Америку, ваше величество.
– Но там живут дикари, а мы отправляем туда каторжников. Как же ты будешь среди них?
– Я буду нести им слово Божие – дикарям и каторжникам. Моё место именно среди них, – сказала Джейн. – Отпустите меня, мадам.
– Ну, не знаю, не знаю, – проговорила королева с большим сомнением. – Я подумаю. Ступай, отдохни, мы потом поговорим об этом…
– И она предает меня, – сказала Елизавета, оставшись в одиночестве. – Неужели мой удел – быть преданной теми, кто близок мне? Я пришла в этот мир, когда он пошатнулся, когда перестала цениться жизнь человеческая, когда подлость и обман сделались всеобщим правилом существования, а честь и порядочность подвергались осмеянию. По мере моих слабых сил я старалась восстановить божий порядок хотя бы в своей стране, – и что я получила? Меня называют великой правительницей, мне воздают невиданные почести, но всё это лишь для того, чтобы спрятавшись в моей тени, продолжать творить подлости. Поэтому я обязана быть сильной, сильнее мужчин, – но кто тогда защитит меня, чтобы я почувствовала себя женщиной? Мои слабости ставят мне в вину, моими слабостями пользуются для достижения своих целей, но ведь женщина должна быть слабой, чтобы не перестать быть женщиной, – а у меня отняли это право. Кто помнит, что я женщина – женщина, которая хочет любить и быть любимой?… А когда меня уже не будет, годы моей жизни будут измерять моим королевскими деяниями, – но заметят при этом, что они могли быть лучше, если бы я не была женщиной.
Глядя на мой парадный портрет, потомки скажут: «Вот она какая была, королева Англии», – и никто не вспомнит Елизавету, дочь несчастной Анны Болейн, казнённой по приказу своего мужа!..
