– Просто это сразу видно: любовные утехи вам надоели.
– По чему же это видно?
– Вот например, взять хотя бы меня. Я вам немного нравлюсь, совсем чуть-чуть. Но вы не говорите двусмысленностями, не делаете мне скользких комплиментов, не пытаетесь сделать так, чтобы я кокетничала. Это значит, что все это вам уже надоело.
Эгин с трудом сдержал безразличный вид. Проницательность Зверды и ее склонность к прямоговорению его поражали с каждой минутой все больше. И даже иногда страшили. Как можно соблазнять женщину, которая чувствует тоньше тебя? Которая все знает наперед? Которой наплевать на условности?
– Вы мне действительно нравитесь, – согласился Эгин, стараясь не выказывать смущения, – нравитесь как человек.
– Ой ли! – Зверда зашлась в звонком хохоте. – Просто как человек и все?
– Ну не просто как человек. Как женщина вы тоже выше всяких похвал. Но ведь я вам не нравлюсь. Почему же я должен говорить двусмысленностями? Это, в первую очередь, не честно.
– А вот здесь вы ошибаетесь. Если бы вы мне совсем не нравились, я бы не пришла к вам в тот вечер, когда вы приехали. Просто легла бы спать. А так – пришла.
– Как, интересно, вы узнали, нравлюсь я вам или нет, если мы не виделись до того вечера?
– Дворецкий вас просто обманул. Я с утра была в замке. Я видела, как вы топчетесь у рва. Тогда я послала к вам дворецкого.
– Значит, про Уяз-Намарн вы тоже сочинили?
– Нет, не сочинила. И про два дня в седле тоже. И про Шошу, который действительно остался в Уяз-Намарне.
– Вы любите своего мужа, госпожа Зверда? – этот вопрос стал сюрпризом не только для Зверды, но и для самого Эгина.
– Гм… Шошу? Люблю. Хоть барон и похож иногда на индюка, который считает, что повар кормит его потому, что уважает, хоть он и видит не дальше собственного бородавчатого носа, но ведь другого мужа у меня нет и быть не могло. Приходится любить его, а куда деваться?
– Звучит не очень романтично, – не удержался Эгин.
– Не очень. Но ведь люблю – это такое слово, все в него помещается: и романтичное, и не очень. Я и на лодке кататься люблю, и смородину люблю тоже. И Шошу люблю.
– А вы могли бы полюбить меня? – вдруг спросил Эгин.
Во рту у него пересохло от собственной дерзости. Да и от подлости тоже.
Зверда долго рассматривала его лицо, словно надеялась прочесть там подсказку. Затем она положила чуткие пальцы обеих рук на плечи Эгину и долго молчала, будто что-то измеряя. И наконец ответила, но теперь без смешинки, как-то озабоченно:
– Не исключено. Очень не исключено, что я могу вас полюбить.
Зверда молчала и о чем-то напряженно размышляла. Эгин чувствовал всевозрастающую неловкость. Он вдруг увидел себя бессовестным вруном, провокатором, обманщиком. Узурпатором чужой роли.
Он бросил косой взгляд в сторону резких шпилей замка Маш-Магарт, таких подлинных, таких невчерашних. И его слова, по контрасту со спокойной правдой, которую источали камни, показались ему слащавей длинной тянучки с тардерской площади Мясников. И Эгин сказал:
– Извините меня, госпожа Зверда. Я позволил себе лишнее. Пойдемте, нас уже заждались к обеду.
– Пожалуй, и правда ждут, – неохотно отозвалась Зверда.
2
Весь следующий день Эгин не покидал своей комнаты. Завтрак и обед дворецкий оставлял у него под дверью со словами «милостивый гиазир, пропитание!». К еде Эгин не прикасался. Пропитанием ему служили собственные невеселые мысли.
Хозяйка замка Маш-Магарт оказалась очень необычной девушкой. И хотя в общем-то к этому он, Эгин, был готов еще от самого Тардера, а в некотором смысле от самого Пиннарина, результат превзошел все самые смелые его ожидания. Зверда была как пламя. Зверда была как снег.
Ни любви, ни равнодушия это существо – а о Зверде Эгину почему-то все время хотелось сказать «существо» – вызывать не могло. И в то же время Эгин чувствовал, что в его душе уже начинает бродить некая взрывоопасная смесь из влюбленности и равнодушия.
«Хорош Адагар, маг прохиндействующий! Надо же было увлечься такой идеей! Соблазнить Зверду! Да попробуй ее соблазни! Будь она недотрогой – была бы хоть очевидна точка приложения усилий. Или точки. Будь она девушкой широких взглядов наподобие барышни Ели – точки приложения усилий были бы очевидны и подавно. А так – какие могут быть ухаживания? Какое может быть притворство? Как можно притворяться со Звердой, которая фальшь чует за версту? Если бы она была скучающей женой при дураке-муже, все было бы просто…»
Об Адагаре ему было вспоминать неприятно. Потому что «Адагар» означал «Лагха», «Лагха» означал – «сделанный человек», «сделанный человек» – «данное обещание», а данное обещание означало, что надо выйти к ужину.
Из трапезной доносились звуки лютни и чье-то пение, мелодия была плачущей, зовущей, с неустойчивым, но различимым рисунком, похожим на разводы инея на стекле. Солировало уверенное меццо-сопрано, но на непонятном Эгину языке. «Неужто наша баронесса еще и музицирует плюс ко всем своим совершенствам? Надо будет сделать ей комплимент…»
И в этот момент окно резко распахнулось под порывом ветра, двойные рамы звонко стукнулись о стены, но стекло уцелело. Эгина обдало холодным воздухом. Пока он закрывал окно, сквозняк нахальничал в комнате.
«Фальмский Толковник», прошелестев страницами, свалился со стола на пол, ваза с набухающей вербой опрокинулась. В эту самую секунду Эгин внезапно принял решение.
Нет, он не выйдет к ужину. Следует признать, что баронесса Зверда ему не по зубам. С такими женщинами мог водить шашни только Лагха Коалара, на то он и гнорр. Он, Эгин, разучился иметь дело с женским полом. Зверда – не Лорма Гутулан, и этим все сказано.
Поэтому он просто сейчас же уедет в Гинсавер, возьмет белый цветок и скажет Адагару «извини, мне пора». Или ничего ему не скажет. Пусть понимает как хочет. Ведь это Адагар загнал его, Эгина, в ситуацию, когда выбирать приходится из двух подлостей.
«А как же Лагха?» – спросил себя Эгин. Но ответ нашелся сам собой. Не так давно, немногим больше полутора лет назад, не кто иной как Лагха отдал своему человеку приказ зарубить Эгина на месте. «Если, отдавая приказ о моей казни, Лагха не колебался, почему я должен колебаться, принимая решение об отсрочке его воплощения?»
Он быстро собрал свои вещи и поторопился вниз. Со Звердой он, во избежание эксцессов, тоже решил не прощаться, хотя это было в высшей степени невежливо.
Вдруг Эгину представилось, как будет славно почувствовать себя на борту какого-нибудь судна, удаляющегося от Фальма на всех парусах, как это будет славно – перепрыгивать с волны на волну, приближаясь к столице, к Пиннарину. И это решило все.
Стараясь не наделать шуму, он выскользнул на лестницу, затем во двор, подошел к конюшне и сам оседлал своего жеребца. Ему повезло – ни дворецкого, ни знакомых слуг он на своем пути не встретил. Видимо, челядь тоже ужинала или, как говорили в Маш-Магарте, вечеряла.
