Эгин постепенно приходил в свое излюбленное цинично-деловитое состояние духа. Постепенно события стали складываться в стройные цепи, природа перестала казаться враждебной, а будущее – неопределенно гнетущим. Правда, на привалах кошмары начали допекать аррума с новой силой, но что такое кошмары во сне по сравнению с кошмарами наяву? Просыпался Эгин обыкновенно очень рано и вместе со сном стряхивал с плеч воспоминания о том, где и как его душа провела прошедшую ночь.
Вопреки пессимистическим ожиданиям Эгина, Кух почти не доставал его своими россказнями. Горец обладал одним очень полезным и редким даром, какой всегда ценится просвещенными народами. Он очень тонко чувствовал, настроен болтать его хозяин или нет. И если нет, то он мог преспокойно идти вперед по четыре часа кряду, не открывая рта.
Среди этой идиллии как-то само затесалось одно прискорбное обстоятельство. Вот уже три дня они почти ничего не ели. Дичь словно бы вымерла.
– Я думать, они все собираться на кладбище возле Кедровой Усадьбы, чтобы кушать-кушать. Там сейчас много еды, – шутейно-серьезно предположил Кух.
– И олени тоже?
– Нет, оленей, наверное, поели костяная рука. Они такие.
Эгин не сдержался и прыснул со смеху. Как бы ни старался Кух казаться мужчиной себе и другим, а все равно порою высказывался как десятилетний мальчишка.
Наконец, высокие горы понемногу стали переходить в очень высокие. Вдали уже маячили снежные вершины. Ветер сделался грубым и холодным. Теперь за один дневной переход им едва ли удавалось преодолеть пять-десять лиг, но даже несмотря на это к концу дня они валились спать почти замертво.
Впрочем, валился замертво все же кто-то один. А второй – так уж получалось, что это, как правило, был Кух – оставался на страже. И, как оказалось однажды, не зря.
x 5 x
По уверениям Куха, они были в одном-единственном дне пути от земель горцев.
В ту ночь они устроились на ночлег недалеко от неприметной, потайной тропы, которую, как считал Кух, знал лишь он да двое-трое наиболее опытных проводников Багида Вакка. Не разжигая костра – ибо готовить на нем было ровным счетом нечего – они устроили себе ложе из сухого мха и хвороста и каждый замкнулся в скорлупе своих потаенных мыслей.
Эгин беспокойно ворочался и стонал во сне, а Кух, которому снова выпало сторожить первым, то и дело накрывал его разорванным и провонявшимся чем ни попадя плащом, когда в ближайшем низкорослом леске послышался хруст, шорох и сдавленный звериный рык.
Кух насторожился и вынул свою «трубку для стреляния» из кожаной оплетки. Рык повторился. Теперь ему вторил человеческий голос. Кто-то кричал, ругался и явно отстаивал свою жизнь если не с мечом, то с толстой палкой в руках. Слов было не разобрать.
Кух немного повременил, затем тихо встал и, крадучись, отправился к месту происшествия.
Очень скоро его взгляду открылась весьма странная картина. Женщина, которую Кух узнал сразу же, молотила старую, матерую росомаху по голове жалким подобием палицы. Ошалевшая росомаха пыталась сопротивляться. Было видно, что животное ошарашено таким невиданным сопротивлением со стороны одержимой человеческой самки. Глядя со стороны, можно было предположить, что это не росомаха напала на женщину, а совсем наоборот.
Сказать, что воительница с палицей была грязна, значило бы не сказать ничего. На ее лице не видно было ни носа, ни рта, ни бровей. Только глаза горели, как казалось Куху, вишневым пламенем гнева. Ее платье, или то, что раньше являлось платьем, было похоже скорее на грязную шкуру линяющего зубра. Лохмотья, покрывшись сухой грязью, отставали от тела целыми клочьями. Сухая трава и листья, семена чертополоха – все это украшало ее наряд, как драгоценный бисер украшает шелка куртизанки.
– Барыня Хена! – радостно воскликнул Кух и высунул голову из-за дерева.
А затем, испустив клич на языке горцев, бросился на поляну, подходя к росомахе сзади. Бросился с голыми руками.
Огрев животное еще раз, барыня Хена наконец-то сообразила, что небеса вняли ее молитвам и послали ей нежданную подмогу. Она отступила назад и, жестоко оскалившись, стала следить за ходом необычного поединка, навалившись всем телом на упертую в землю палицу.
«Росомаха – зверь глупый», – бормотал себе под нос Кух не то для самоободрения, не то ради увещевания росомахи.
Вначале схватить за гриву одной рукой, а другой сунуть изо всей силы под хвост. Она повернется к тебе с рыком, и тут сразу – быстренько ее за шею и рвануть на себя. Если укусит – пусть кусает за грудь. Лишь бы до шеи не добралась. Эта не доберется. Эта слишком старая. Ей уже пора в Страну Обильной Еды. Зажилась ты, матушка росомаха.
Одним словом, Кух справился и без «трубы для стреляния». Упустив момент для атаки, росомаха попалась на удочку Куха, свалилась на спину, задрыгала в воздухе лапами, отчаянно рванулась в последний раз, но разжалобить решительно настроенного горца так и не смогла. И испустила дух в его железных пальцах.
– Ты? – агрессивно и недоверчиво гаркнула разъяренная барыня Хена, отдышавшись.
Как будто оборотень, будь он на месте Куха, стал бы заниматься такой в общем-то ерундой как спасение ее жизни.
– Я, – отвечал Кух, отирая руки о штаны.
x 6 x
Эгин должен был заступать на стражу сразу после захода луны. Но, в отличие от предыдущих ночей, когда Куху приходилось подолгу тормошить его, в тот раз он проснулся вовремя. Даже чуть раньше. Ибо спать при таком жутком, раскатистом храпе, сверлящем мозг и уши, было просто невыносимо. Даже человеку с такими закаленными нервами, каким Эгин себя считал.
Храп переливался всеми оттенками беззаботного сна и лился над горной долиной, словно вой заблудившегося желтого волка. Храп был громок, раскатист и не собирался затихать, а становился все громче и громче. И, что самое удивительное, храпели в точности у Эгина под боком. Что это с Кухом, заболел, что ли? Или, может, заплутавшая уховертка случайно залезла ему в ноздрю и, не найдя обратной дороги, с перепугу уязвила его беззащитную плоть изнутри? И теперь в носу у Куха все распухло и он стал храпеть? А какого Шилола он вообще спит? Таков был приблизительный строй мыслей Эгина перед тем как он все-таки открыл глаза и, потирая щеки, к которым пристала солома и сухая хвоя, сел.
Было холодно и совершенно темно. Но Кух не спал. Он сидел на своем обычном месте, у изголовья Эгина, положив трубку на колени. Горец вглядывался в темноту. Без страха – а так, вроде бы праздно любопытствуя. То и дело он грел дыханием свои окоченевшие руки. По всему было видно, что он сильно замерз. Да оно и не мудрено, ведь плаща на нем не было. Но храпел – храпел не он.
– Добрая ночь, господина, – шепотом приветствовал Эгина Кух.
И, вдосталь насладившись недоумением Эгина, сказал, указывая на тело, укутанное его шерстяным плащом и зарывшееся в мох и хвою, словно крот в мягкую землю. На тело, бывшее источником душераздирающего храпа.
