– Ты покидаешь ряды служителей князя и истины? ― получилось на редкость коряво, и Эгин улыбнулся.
– А ты что, еще не понял?
– Я-то понял. Но скажи на милость, как тебе это удалось? Я, может, тоже последовал бы твоему примеру, да ведь ты, наверное, знаешь, что людям, вступившим в Свод, не выйти из него раньше времени, отмеренного Сводом.
– Вот именно, что людям, придурок, ― подавив зевок, вставил Знахарь.
– А ты что ― не человек, что ли? Или не придурок, а? ― огрызнулся Эгин, которого хамство Шотора то забавляло, то приводило в бешенство.
– Вот именно, что не человек. А придурок, так это пожалуйста. Хоть тысячу раз придурок, ― Знахарь высунул язык, приставил уши и состроил рожу, которую при свете дня Эгин счел бы уморительной. Но той лунной ночью она показалась ему отталкивающей и жуткой. Да, Шотор определенно не был человеком, хотя иногда им казался.
– Я ― дионагган, или, как выражаются отдельные козлы вроде нашего любимого гнорра, хушак. Дотана-гела, да будет его посмертие легким, извлек меня из небытия где-то около месяца тому назад, воспользовавшись одной темной формулой из истинной «Книга Урайна». Я служил Дотанагеле верой и правдой и иначе не мог ― благодаря «Книге Урайна» старикан имел надо мной почти безграничную власть. Но теперь он изволил протянуть ножки, а значит, я тоже могу валить к себе со спокойной совестью.
– К себе ― это куда, а, Шотор? ― когда страх отпустил, Эгина начал жечь страстный интерес, ибо он понимал, что если не узнает ответа на свой вопрос здесь и сейчас, на Перевернутой Лилии, пока Шотор в хорошем расположении духа, пока он разговорчив и празден, то едва ли узнает его когда-либо в будущем. Не гнорр же будет ему рассказывать, в самом деле.
– Ты ― невежественный осел, Эгин, ― беззлобно, но устало сказал Знахарь. ― Потому что всякий просвещенный муж, рожденный в Варане, должен знать, что «туда» ― это значит по ту сторону каменных зеркал, какими когда-то давно была заставлена Воздушная Обсерватория вот на этой самой долбаной Перевернутой Лилии. Можешь считать, что Знахарь собирается на дно морское, ибо для тебя что бронзовые зеркала в княжеской купальне, что каменные зеркала Обсерватории ― одна и та же малина.
– Выходит, твоя прогулка «на дно морское» чем-то сродни самоубийству Элиена Ласарского в памятный год Тайа-Ароан? ― Эгину не хотелось, чтобы Знахарь окончательно закрепил за ним звание невежественного осла.
– При чем тут звезднорожденные?! ― возмутился Знахарь, насупившись. ― Ты окончательно сбрендил, Эгин. Читал бы лучше всякую запрещенную муть про Крайние Обращения и не портил бы аппетита «Геда-ми» про всяких там… Пойми, Эгин, я не дурак, лезущий в петлю. Можешь считать, что я возвращаюсь домой.
– Тогда счастливого возвращения! ― сдался Эган. Это не очень лестно для самолюбия ― проигрывать в словесных перепалках безусым пятнадцатилетним мальчишкам. Но если они не мальчишки, а хушаки, то можно и утереться. Утерся ― и пошел дальше.
Хотя идти дальше в буквальном смысле было некуда. За оживленной беседой на темы, сугубо запрещенные всеми уложениями Свода, они дошли до самого края причала.
Шестивесельная лодка, обещанная Лагхой, качалась на волнах, а солдаты ― квелые, сонные, но исключительно мордатые и плечистые ― уже заняли свои места на лавках.
Знахарь рассматривал что-то в черной морской дали и молчал. Молчал и Эгин. Кто-то должен первым сказать что-то вроде «Ну вот, пора!». К счастью, один из солдат, набравшись храбрости, крикнул им: «Мы готовы, милостивые гиазиры!» Как будто все дело было в них, и только них.
– Ну ладно, вали. Люби и властвуй! ― сказал Знахарь, как некогда, казалось, давным-давно, еще в прошлой жизни, когда он лечил новоиспеченного рах-са-ванна Опоры Вещей Эгина от буйства Внутренней Секиры. Сказал и фамильярно хлопнул Эгина по плечу.
И, дабы подать Эгину пример, развернулся к нему спиной и зашагал прочь. Потерянный и все еще пьяный (о Шилол!) Эгин, словно зачарованный, смотрел ему вслед. Хушаку нужно было что-то сказать. Но вдруг Знахарь резко остановился и пошел в обратном направлении к Эгину.
– Постой, совсем забыл. У меня для тебя тут жетон припасен. А то, боюсь, сделают из тебя в Пиннарине чучело на потребу маленьким воспитанникам Свода. Вот, держи.
С реакцией у Эгина всегда был порядок. Серебристая молния, брошенная Шотором, сверкнула в темноте и приземлилась на раскрытую ладонь Эгина. Это была Внешняя Секира аррума.
– Будет отзываться на тебя по всем правилам. Это уж ― верь моему слову.
Эгин рассеянно рассматривал подарок. Все как надо. Отверстия, глаза на секире Свода, должность.
– Ты мне всегда нравился, Шотор, ― сказал Эгин в спину удаляющемуся Знахарю.
– Ну, без соплей, ― бросил тот через плечо и ускорил шаг.
Когда его фигура слилась со скалами, льнущими к пристани, Эгин скомандовал солдатам отплывать. Те, разумеется, повиновались. И очень скоро Перевернутая Лилия осталась позади них, залитая лунным сиянием.
А промерзший до костей, злой, мятый и похмельный Альсим стоял у другого края пристани и следил за тем, как челн, везущий его новообретенного и новоутраченного денщика, ползет в сторону Урталаргиса по лунной дорожке.
Глава семнадцатая
ПИННАРИН
Когда забрезжил рассвет, Эгин был уже на полпути к вершине скалы, за хребтом которой вился ленивой змеей тракт, соединяющий столицу и Урталаргис.
Он сел на плоский камень, чтобы отдышаться, и обернулся в сторону моря. Лодку с солдатами едва было видно. Молодцы, несмотря на усталость, гребли что было мочи.
Во-первых, потому, что хотели покинуть прибрежные воды побыстрее, ибо были по правилам изменниками, а значит, любой военный корабль имел все полномочия доставить их в ближайший порт для расправы.
Во-вторых, потому, что ни у кого из них не было жетона аррума, которым можно было бы козырнуть, случись такая неприятность.
А в-третьих, потому, что Лагха в случае счастливого возвращения обещал им премного всего хорошего, ради чего, несомненно, имело смысл попотеть, даже из последних сил.
Кстати, о жетонах… Эгин извлек из своего сарнода подарок Знахаря, который не смог толком рассмотреть впотьмах. Перед тем как совать жетон под нос всем и каждому, хорошо бы узнать, как его владельца теперь зовут и в какой Опоре он, ненароком произведенный в аррумы, служит.
Сорок Отметин Огня отозвались ему положенными голубыми искорками, в который раз подтверждая несусветную даже для видавшего виды Свода искушенность Шотора в магических искусствах. Но самое удивительное было впереди. «Иланаф, аррум Опоры Вещей» ― вот что было начертано на Секире…
Эгин не знал, радоваться ему или печалиться. Если Секира отзывается на него, Эгина, значит, у Иланафа не может быть такой же. Если Иланафа произвели в аррумы после его участия в обороне Хоц-Дзанга, значит, ему удалось как-то отличиться именно во время обороны. А как, интересно, может отличиться солдат вражеского лагеря перед войсководителем, раздающим должности? Только предательством, милостивые гиа-зиры. Только крупным предательством.
