Но не догадался. Видать, слишком уж долго общался я с людьми, набрался от них способности к самообману.
Тогда же я подумал, что, вероятно, Лива выздоравливает от своего горестного помешательства имени Сьёрова. И, как всякая выздоравливающая, нуждается в усиленном питании.
Ха-ха-ха.
В усиленном питании нуждалось крабье тело, пребывающее в первой линьке.
Я стоял на террасе – той самой, где Сьёр некогда наблюдал цикаду. Я обводил взглядом серые по осени морские воды. Моими черными одеждами хлопал «сносящий ветр закатной стороны» (цитата, разумеется), от которого коченеют и, задремав, выпадают из гнезд на мачтах впередсмотрящие…
Если б только у меня было человеческое тело! О, тогда мне, может, тоже посчастливилось бы окоченеть, упасть на скалы и не видеть всего того, что увидеть мне еще придется.
А так хочешь не хочешь – смотри. Чтобы не забывать потом до самой смерти.
Воды волновались не меньше моего. Возможно, даже сам Дух Моря пожаловал и где-то тут невдалеке парил, заслоняя вялое солнце раствором своих крыльев.
– Ну и где же ты, Сьёр? – захлебываясь собственным ядом, воззвал я, вздымая руки к небу. – Не ты ли обещал «не допустить» этого? Не ты ли клялся Ливу защитить? А? Может, сразишься сейчас на мечах с Духом Моря, бестолочь ты злосчастная?!
Челядь брезговала подходить к смердящей, страшной гадине хутту. Даже находиться рядом с ней было тягостно. Даром что еще недавно гадина эта называлась молодой госпожой.
Большинство дворового люда просто разбежалось, не дождавшись расчета.
Не думаю, правда, что из одного только страха или отвращения. Скорее уж оттого, что всем было ясно: теперь, когда замок принадлежит непонятно кому (ведь хутту не могут, да и не хотят владеть недвижимым имуществом), ловить в Сиагри-Нир-Феар нечего. Нужно искать новых хозяев…
Некоторые, впрочем, остались.
Среди них – горничная Тея, которой от Ливы вечно доставалось, и окривевший стражник Бош. Они с озабоченным видом расхаживали по замку, ожидая моих распоряжений.
Но какие у меня могли быть распоряжения?
Оформляющийся хутту больше не просил деликатесов – а о кроличьих тушках и тухлой рыбе ему в прокорм я позаботился загодя. Воды у него тоже было вдосталь. Знай себе твердей, тренируй ходильные лапки, расправляй усики…
Нужно отметить, что с точки зрения челяди хутту был идеальным хозяином. Ему было все равно, на чем спать. Все равно, какая погода. Все равно, тщательно ли начищено столовое серебро. И даже критических дней, насколько я знаю, у хутту не случалось.
Хутту лишь исправно хлюпал принесенной едой, которую он крохами отправлял в несоразмерно махонький в сравнении с его крапчатым туловом ротик, и раздувался, раздувался.
Когда его разнесет настолько, что он начнет задыхаться в спальне от тесноты, придется открыть для него выход в гостиную (сейчас он наглухо забаррикадирован).
А когда подойдет к концу вторая линька и Лива окончательно воплотится в гигантского плавающего краба, мне придется изыскать способ спустить тварь на воду.
Потому что, если предоставить тупицу хутту его собственным природным порывам, которые влекут его в море по наикратчайшей, он, пожалуй, просто бросится с террасы вниз и расколет свое хитиновое тело об острые скалы.
Хочу ли я, чтобы моя Лива расколола об острые скалы свое новое хитиновое тело?
Это вопрос, над которым я ломал свою стеклянную голову несколько дней.
Выходило, что не хочу (хотя по дурацкой человеческой логике я должен был бы хотеть, чтобы мучения Ливы прекратились как можно быстрее).
Нет, не хочу. Ведь мы, ариварэ, знаем: путь должен быть пройден до конца. Потому что только там, в конце, путникам приоткрывается его смысл.
Там, у последнего предела, путникам прощается то, что они натворили по дороге.
* * *
– Знаете, господин Оноэ, – сказала мне Тея, когда мы сидели с ней в гостиной и вслушивались в возню за дверями спальни, – самое ужасное – это то, что она молчит. Вот если бы она кричала… Ведь чудовище – оно же должно кричать, так?
– Теоретически – да. Но хутту не кричат. Они же морские чудовища.
– Как вы думаете, она нас узнает? Ну… то есть она может кого-нибудь вообще узнать?
– Не думаю, что узнает.
– А если я зайду и что-нибудь ей скажу? Может, она хотя бы рассердится?
– Проверять не советую. Один неловкий разворот ее клешни просто порвет тебе грудь. И ты даже не узнаешь, это она сердится из-за твоей назойливости или же умиляется твоей верности.
– А если бы… а вот если бы… – Тея запнулась и покраснела. Похоже, ее вогнали в мак собственные мысли. – А если бы господин Сьёр сейчас… ну, приехал? Она бы его узнала?
– Нет, не узнала бы. Хутту – не люди. Душа человека заключена в теле хутту, как червячок в яблоке. Причем душа эта как бы спит. И будет спать, пока смертельная боль ее на мгновение не разбудит, – не скрывая своей муки, сказал я и уже обыденным тоном добавил: – В общем, Сьёра она все равно не узнает… Да он и не приедет.
– Да… Не приедет, – согласно повторила Тея.
Но по сходящемуся движению ее бровей, по бегству ее пальцев с моего колена я догадался, что девушка мне не поверила. Точнее, не до конца поверила. Втайне она считала, что Сьёр вот-вот вернется или по крайней мере что он «может вернуться». И что, буде он вернется, его поцелуй, как в сказке про зачарованную княжну, возвратит Ливе человеческий облик, ведь любовь – она же все побеждает и превосходит. Об этом-то и пишут в романах, разве нет?
Так мы и сидели с Теей день за днем. И никто нас не тревожил. Ни сестры, ни даже папаша Видиг. Только Глядика шелестела для нас своими беспечными листьями.
К тому дню, когда страхолюдина была готова покинуть свое убежище, у меня уже все было готово. Стоило хутту, распистонив мощными клешнями балюстраду, ринуться к воде, как его тело подхватила крепкая, из воловьих жил, сеть.
Кривой Бош дал команду наемным работникам. Сеть вместе с дергающимся в путах крабом приподнялась, влекомая механизмом, и медленно поехала вниз, в самую гущу пенного прибрежного бурления.
Еще чуток – и хутту в морской стихии, среди холода и соли, на пороге бесконечной синевы.
В общем, самое время нам с Ливой прощаться…
Точнее, не «нам». Мне.
Едва ли Лива, спящая душа которой, конечно, сохранила невозбранными и все свои кипучие, и все свои кристальные качества, осознает сейчас сколько-нибудь внятно, что значит «прощание», кто такой Оноэ…
Неравнодушными глазами я следил за тем, как сеть медленно снижается… когда в лучах показавшегося из-за клочковатых штормовых туч солнца блеснуло… блеснул… пояс Сьёра.
Влекомая невесть каким уже – но не человечьим, нет, – порывом, тварь стиснула его хилыми своими челюстями и повлекла за собой в последнее странствие.
