– А! – Митя выразительно улыбнулся. – Позорились вдвоем, тратила одна!
– Митя… Остановись, пожалуйста, это как будто не ты говоришь.
– Да, мам… – Митя схватил трубку. – Что? Ответил? А как он? Плохо… Бросай все, езжай к нему, прошу тебя! Вызывай врача, будь со мной на связи… Как не отпустят тебя? Ты что?! Мама, я прошу тебя…
– Как отец? – Эля вопросительно смотрела на друга.
– Тебе-то что? Все из-за тебя.
– Хорошо. Точнее – плохо, Митя. Я ничего не понимаю, но спорить сейчас с тобой не буду. Ты хочешь, чтобы я отдала тебе деньги, которые мы заработали?
– Что? Какие деньги? О чем ты сейчас говоришь? Ты не поняла, отец – жив!
– Я же тебе говорила!
– Ты… Да ты… Ты так равнодушно об этом говоришь… Ты… Он был прав… Ты… Зачем я, дурак, с тобой поехал… Зачем… – Митя с ненавистью смотрел на Элю. Как он мог восхищаться этими плечами, волосами. Дешевка! Дешевка она и есть. Показывает всем свое тело, обтянула ноги, все просвечивает, и рубашка непрозрачная, а просвечивает, и он, дурак, предал отца ради нее…
Митя резко развернулся и ушел прочь. Тяжелыми шагами взрослого мужчины. Шел, шел, собрал слюну – сколько было в пересохшем рту – обернулся на Элю, смачно плюнул и пошел дальше – вперед, туда, где никого нет, есть только он, его близкие и его крест, его слава, его музыка.
Эля постояла, глядя на своего друга, и пошла в другую сторону. Как странно все произошло. Как будто влетело что-то постороннее и разбило тяжелым молотом все то волшебное, хрупкое, пронзительно-прекрасное, что произошло только что – часа не прошло! – между ними. Что, почему, чем она виновата – непонятно.
Эля посмотрела на себя в низкое окно первого этажа. На подоконнике с той стороны стояла белая орхидея, вся в цветах, как в огромных белых бабочках. Эля видела свои несчастные заплаканные глаза, растрепанные волосы. Она достала телефон и сфотографировала свое отражение.
«Второй день в Латвии. Рига. Я одна. Митя сказал плохие, ужасные, несправедливые слова и ушел. Еще плюнул в мою сторону. Только что он меня обнял, первый раз в жизни, и взял за руку. А потом что-то случилось с его отцом, и Митя решил, что я виновата, и ушел. Завтра конкурс. Может быть, я буду петь одна. Сегодня я пела на улице, тоже первый раз в жизни. Какой-то человек посоветовал мне поступать в консерваторию. Родители, как обычно, ничего не поймут. Им даже бесполезно рассказывать. Я думала, что Митя – самый близкий человек. Я ошибалась. Допишу потом…»
Эля убрала телефон. Может, попытаться ручкой записать, на бумаге? Все равно на словах получается как-то обыкновенно. Жаль, что она не пишет стихов. Не рифмуется мир. У кого-то рифмуется, у нее – нет.
Эля улыбнулась, глядя, как маленький мальчик старательно отбивает ногой какой-то интересный ритм. Пройдет несколько шагов, потом прыгнет на стену одной ногой, скажет «хоп!» и, подскакивая, идет дальше. Наверно, внутри него звучит какая-то не слышимая никому мелодия, заставляющая его так танцевать на улице. Мать, идущая рядом, то и дело говорила ему:
– Андрис, хватит, Андрис, pietiek
[2]
, Андрис…
Эля услышала, как мальчик засмеялся и стал повторять, подпрыгивая, ловко вплетая свои слова в прыжки:
– Андрис, хватит, Андрис, pietiek…
Может, ей просто подойти к Мите, сказать: «Митя, хватит, Митя, пиэтек! Я не хочу печалиться, думать о своем одиночестве…» Ведь он должен услышать простые человеческие слова… Хотя он, Митя, такой непростой человек, такой непонятный… Вдруг, наоборот, она оттолкнет его такими словами?
Глава 16
Вечером Эля погуляла одна по морю, сходила поужинать в маленький ресторан, оформленный как квартира. Можно было сесть за столик в библиотеке, можно – в гостиной, в зимнем саду, в детской, даже в спальне – удобно расположиться на низкой кушетке и пить чай с апельсином и корицей, смотря в окно на пустую улочку, светлое вечернее небо – июнь, самое светлое время в году, на крупных белых чаек, низко летающих по городку. Эля села в комнату, оформленную под деревенскую зажиточную кухню, там было уютнее всего – нарядно блестели медные начищенные кастрюли, стояла светлая деревянная мебель, из разных уголков выглядывали озорные лица домовых – сшитых, соломенных, глиняных.
Эля полистала меню. Да, когда у тебя нет карточки, на которую папа положил много денег, а в кошельке лишь около двадцати заработанных тобой евро, начнешь выбирать, что подешевле, а не что повкуснее… Она взяла блюдо – запеченные баклажаны с белым сыром – которое оказалось и недорогим, и очень вкусным, и еще съела целую корзинку разных булочек, прислушиваясь к своим ощущениям – есть ли какая-то разница, когда блюдо так дорого тебе стоило. Чтобы не думать о Митином поведении, лучше думать о баклажанах и булочках…
Митя наверняка тоже добрался до Юрмалы на электричке, но они ни разу не встретились – ни на вокзале, ни в гостинице. Звука виолончели из его номера слышно не было. Эля понимала, что нужно позвонить ему, зайти или хотя бы написать, но она все оттягивала и оттягивала. Объяснить его грубость было невозможно. Даже если его отцу и стало плохо, при чем же здесь она, зачем было так отвратительно себя вести?
Обратно к гостинице она тоже пошла по морю, повыше застегнув куртку и жалея, что не взяла с собой теплый шарф. Лето летом, а вечером на Балтийском море в июне погода больше похожа на московский ветреный апрель, когда зима уже ушла, а стылый холод еще остался. Эля решила не рисковать, не бродить в такой ветер, свернуть в одну из аллей, ведущих от моря к улочке, где стояла их гостиница. Вдалеке она увидела фигуру. Спутать Митю невозможно. Больше ни у кого нет таких волос, такой походки – одновременно и горделивой, и крайне неуверенной.
Митя разговаривал по телефону, кивал, что-то коротко отвечал, улыбался. Но в основном сосредоточенно кивал. Близорукий, он заметил Элю, только когда свернуть уже было невозможно. Мельком взглянул, махнул рукой, прошел мимо. Эля остановилась и смотрела вслед ему. И что ей с этим делать? Завтра вместе играть. Как он это себе представляет? Даже если сказать себе сейчас, что ей совсем не больно, не обидно, что это все не чудовищно, что так может быть, потому что в жизни вообще бывает по-разному, все равно – как вместе выступать? Как Орлова и Утесов когда-то? Ненавидя друг друга, улыбаться и петь про счастье? У нее, правда, песня не про счастье, а про то, что его больше нет и как хочется его вернуть… Надо сказать себе, что эта ситуация поможет ей.
Эля пошла к гостинице, думая, звонить ли родителям. Если они сами не звонят, значит, еще не освободились. Поэтому смысла нет. Посмотрела, о чем говорят ее одноклассники Вконтакте. Сходили после выдачи дипломов в парк, кто-то напился, кто-то не стал пить, ее друзья играли в «крокодила» – загадываешь слово и показываешь его без слов, все отгадывают, смешно и увлекательно, только если кто-то не загадает что-то далекое от реальности – философский термин или иностранное слово, которого никто не знает. Название бананового супа племени масаи или особый вид табуретки у каталонцев. Эля почитала переписку приятелей и закрыла ее.
