– Вот… – Марьяна, не заходя в комнату, просунула ему ремень. – Ты этот просил?
– Этот… Дверь закрой. Ну что, Митяй, доигрался! Вставай к столу. Снимай… это все… – Филипп сам задрал Мите старенькую тельняшку, в которой тот любил ходить дома. – Это что же, и места нет, где тебя пороть? Синяки одни. Я же не зверь, по синякам парня пороть… А по заднице нельзя… Играть не сможешь на виолончели. По ногам разве что…
– Батя… – Митя умоляюще смотрел на отца. Как страшно, когда он так спокойно рассуждает… Лучше, когда кричит…
– Ну-ка… – Филипп резко развернул сына спиной к себе и стал хлестать его, куда попало. – Терпи, ты и так сегодня два раза уже провинился. Пикнешь – запорю до крови. Ну-ка… – Филипп на секунду остановился, – пиши ей, что я сказал. Пиши!!!
Митя молчал, наклонив голову. Филипп поднял его голову и притянул близко к своему лицу:
– Тебе кто важнее – она или я?
– Ты, батя.
– Вот и пиши: «Пошла на хрен от меня».
– Я… я не могу.
– Хорошо… – Филипп неожиданно отпустил сына, медленно свернул ремень и открыл дверь. – Хорошо…
– Батя?.. – Митя со страхом ждал, что сейчас будет.
– Ничего, сына, ничего. Батя твой и такое переживет. Я же тебя люблю. Я же все про тебя понимаю. Прищемила тебя шмара какая-то, ну, значит, прищемила. Значит, не мужик ты еще. Мужика – не прищемишь. Мужик – пнет ногой и дальше пойдет по жизни. Один – понятно? Один! А иначе – он не мужик. Побежит за тобой – значит, твоя. Не побежит – и хрен с ней. Ясно?
– Ясно, батя… Но…
– Никаких «но», сына! Ты меня слушай! Я знаю, что говорю. Ты книжки читай, а слушай – меня. В книжках – выдумка, ложь, так, как в жизни должно быть, но никогда не бывает, понимаешь? Не понимаешь… Сейчас объясню. Садись, поговорим.
Филипп прошел в гостиную, сел на диван, поправил старенькое покрывало, сбившееся и открывшее ободранные подлокотники, откинул руки за спину.
– Что ты там стоишь, как неродной? Иди, садись поближе к бате. Эх, вот что бы ты делал без меня… Сердце слабое у меня, а ты меня так мучаешь, заставляешь нервничать… Вот так сидели наши великие русские писатели в теплых креслах, чай попивали со сладкими настойками и пирогами с перепелками и фантазировали. А я тебе скажу, как на самом деле бывает. Как бывает в этой поганой, поганой, несправедливой жизни. И ты будешь ко всему готов. К жизни готов. Мал ты у меня еще, мальчонка совсем… Ну, иди ко мне.
Филипп подождал, пока Митя осторожно подойдет к нему, обнял мальчика, усадил рядом с собой и крепко расцеловал.
– Вот ты какой у меня, своенравный, как батя… «Но» он мне говорит… Ишь, какой смелый… – Он потрепал сына по щекам. – Щеки-то ввалились, каши мало ешь. На ночь иди поешь да и спать ложись! Давай-давай, а мне еще с матерью твоей надо поговорить по душам, а то что-то вид у нее бледный, заработалась наша мать. Надо бы ей отгулы взять, да всей семьей нам на шашлыки мотануть куда-нибудь в Подмосковье.
– Тетя вроде звала к себе… – робко вставил Митя.
– К тетке твоей, торгашке, я не поеду! Фамилию нашу позорит! Я ей написал письмо, чтобы она фамилию поменяла, раз торговлей занялась. Отнесешь на почту… Бубенцовы еще никогда на рынке не торговали!
– Так она вроде не на рынке, батя… У нее магазин теперь… Она мне телефон обещала новый купить…
– Ах, телефон новый! А батя, значит, тебе телефон купить не может? Да? То есть вот как ты за моей спиной! Ты когда с ней разговаривал, сучонок? А ты видел, какой у меня телефон? – Филипп громко захохотал. – У меня вообще есть мобильный? Я по городскому со всеми общаюсь и – ничего! Телефон ему тетя пообещала! Вот твари какие, сговорились, а… А я-то наивный, доверчивый человек, всем верю, всех прощаю…
– Батя, можно, я спать пойду? Мне не нужен новый телефон. Правда.
– Вот. Позвони и откажись. Мы у этой торгашки ничего брать не будем… Иди, иди, умой лицо, а то что-то бледный ты какой-то… Что ты, что мать твоя… Жизни нет в лице… Все вам отдаю, кровь свою отливаю – а вы бледные. Есть нужно больше, не истощать себя диетами. Иди вон кашу доешь, и спать.
– Хорошо, – вздохнул Митя. – Как скажешь, батя.
– Да нет, сына! Я же не заставляю! Ты же сам знаешь, как надо, правда?
– Правда.
– И вздыхать тут нечего. НЕЧЕГО!!! – неожиданно заорал Филипп.
– Да чтоб ты сдох!!! – ответила ему соседка сверху. – Я только что уснула… Вот сволочь какая, а!
– Видишь, сына, какие люди есть несдержанные. Не по фэн-шую живут. Не в ту сторону спит, наверно, ногами. Надо завтра к ней подняться, посмотреть, в какую сторону у нее кровать стоит. Высплюсь как следует да и поднимусь к ней, помочь надо человеку. А то нервы – ни к черту. Научу траву заваривать, спать будет, как убитая. Иди, сына, ложись. Спать-то тебе осталось… Всего ничего. На пять тебе будильник ставлю. И побегать во дворе успеешь, босым бегай – я тебе фото показывал человека, который босым бегал, и всё к нему в жизни пришло, и слава, и деньги, – и зарядку потом успеешь сделать, и мантры прочтешь, я там тебе оставил бумажку, списал сегодня в газете, – это молитвы такие… китайские… Еще рубашку себе погладишь. В восемь мать разбудишь, а то она сегодня опоздала на работу. И потише топай, а то я, если проснусь, потом плохо сплю, не высыпаюсь. Иди, поцелую на ночь.
Филипп поцеловал сына в висок, в голову.
– Голова у тебя, сына, что-то горячая. Постричься надо. Кровь слишком приливает к голове, волос много. От волос кровообращение нарушается. Когда седые волосы – то еще ничего, а когда темные, как у тебя… Кровотечение даже может быть из ушей, когда волос так много… И в кого ты такой цыганенок? Я на француза похож, мать наша – просто королева… степная… а ты – как цыганенок, но красивый, сволочонок… На меня в юности похож, только силы нет никакой пока… Я-то какой был конь, а ты вон у меня… нюня-разнюня… Ох, иди. А то разговоримся, до утра опять проговорим, в школе носом клевать будешь. Иди. Постой! Ты – шикарный, породистый самец, моя порода! Ты – гениальный виолончелист, перед тобой весь мир открыт, тебя ждет мировая сцена. Бабы тебе должны ноги мыть и воду с них пить, а не «ку-ку» писать, ясно? И ползти за тобой, в грязи, в лужах, ползти на брюхе, ты их ногами в лицо, а они – за тобой, куда угодно, лишь бы рядом. Морда вся в соплях, а она ползет за тобой, ползет… Ты меня понял?
– Понял, батя, – кивнул Митя и побыстрее проскользнул в свою комнату.
Странно, он ничего этого не ощущает. Ни красоты своей, ни гениальности… Конечно, он нравится девочкам и даже женщинам. Ведь не просто так Марина то и дело норовит прислониться к нему своей огромной, теплой грудью, подкармливает его французским шоколадом, еще пару учительниц весь этот год ему подмигивают, явно оценки завышают, любят поправить на нем пиджак, застегнуть пуговичку на рубашке или, наоборот, расстегнуть, посмеиваясь, ненароком погладить по выпуклой груди, взъерошить волосы… И девочки… Вон Тося как бегает, может быть, конечно, ей интересно, как он рассказывает про литературу и классическую музыку, ведь он очень хорошо умеет говорить, но она тоже любит взять его за руку, горячей потной ладошкой сжать ему пальцы, по ноге провести пальчиком, по шее… Не просто же это так! Он не дурачок, он книги читал, где подробно все описано – не по физиологии, этого хватает в учебниках биологии и в Интернете, а по психологии, это гораздо сложнее. Он и Куприна читал, и Мопассана, и, само собой, Набокова…
