Когда губы у нее не накрашены, они, оказывается, такие безобразные… Распухшие, потрескавшиеся, кривые из-за герпеса…
Стараясь не смотреть на подругу, Митя все же встал, оделся, не попадая в рукава, никак не мог застегнуть молнию, пуговицу… Черт, как-то все криво и тошно… Воняет чем-то… Этот гнусно ухмыляющийся павлин, глаза вытаращены, как у Деряева… Хвост успокоился, теперь голова колышется, как будто он глазами вертит, вертит, осматривает Митю, усмехается…
– Вот так и уйдешь? – спросила Тося, не вставая с кроватки.
– Ага…
– Ну иди… Приходи еще… Ты придешь, я знаю… Первый раз так всегда бывает… Ты классный, Мить… – Она неожиданно вскочила, прыгнула на него, повисла, целуя его.
Митя даже отпрянул, пошатнулся.
– Ты – классный. Слышишь меня? Самый-самый…
– Правда? – недоверчиво спросил Митя. – Я…
– Да… – горячо зашептала Тося. – Давай сейчас сразу не уходи… В кинцо сгоняем, потом вернемся…
– Не, я домой… – Митя отвернулся. Уходить, надо уходить, что-то ему подсказывало, что уходить надо как можно скорее. Как-то все это неправильно, хотя… Она сказала, что он – классный?
Тося почувствовала сомнение в его голосе и стала уговаривать.
– Я тебя покормлю, у меня мясо есть. И деньги есть, хочешь, пойдем в Макдак? Или возьмем вина, пойдем на речку, посидим…
Митя услышал звонок. Отец уже звонил, некоторое время назад, Митя как сквозь сон слышал. Надо ответить, иначе отца разорвет.
– Да, батя.
Тося замолчала и прислонилась к нему, перебирая его волосы. Митя чуть отвел ее руку, она стала гладить его по спине, по шее, по ягодицам.
– Ты где?! – кричал отец.
Когда он кричит, это нормально, хуже, когда батя говорит тихо и внятно, отбивая своей яростью каждое слово.
– Я катаюсь, бать. Извини, не успел в тот раз ответить. – Митя неровно дышал, поэтому отец поверил.
– А что ж не перезвонил?
– У меня же денег нет, батя! – мирно ответил Митя, чувствуя, как руки девушки все активнее и активнее пролезают ему под одежду.
Митя хотел отступить, но было уже поздно, Тося уже завладела его тайными закутками, расположилась там, проникая туда, куда никто никогда не проникал… Митя нажал отбой. Невозможно. Он даже не мог себе предположить… Он вообще о себе ничего не знал, оказывается. У него столько сил! У него столько мужской энергии! Он закрыл глаза, потому что Тосино лицо, спутанные волосы ему немножко мешали. Так вот совсем хорошо. Так можно думать, что это и не она. Вообще не думать, кто это. Хорошо, невыносимо хорошо, потрясающе, самое острое и большое удовольствие, которое он испытывал в своей жизни. Сейчас уже и гадко не было. Наоборот, полно и хорошо. Полнота бытия. Распирающая изнутри. Вот она какая, оказывается. И так может быть, в маленькой, не очень чистой чужой комнатке с павлином на шторе, с дешевыми плакатиками на стенах, с девушкой, о которой он вообще и не думал еще сегодня утром.
Митя лежал на Тосиной подушке и гладил ее небольшое и такое несовершенное без одежды тельце. Ну и что. Зато она дает ему такое удовольствие. Зато она открыла ему целый мир. Зато она его любит. Тут уж никаких сомнений быть не может. Делать такое можно только от любви.
– Ты меня любишь? – на всякий случай спросил он, просто чтобы это услышать. Ведь та даже и не сказала, как он ни просил.
– Люблю… – прошептала Тося. – Только тебя люблю, больше никого не люблю.
Последняя фраза не очень понравилась Мите, но он сразу отогнал все неприятные мысли. Она с ним – значит, она его любит.
У Тоси зазвонил мобильный. Девушка дотянулась, ответила коротко: «Не-е» и нажала отбой.
Митя вопросительно посмотрел на нее.
– А! Так! Ерунда, забей! – улыбнулась Тося.
Телефон зазвонил снова, Тося ответила:
– Ну чего? Сказала – нет, не сегодня. Ладно… Ну ладно…
Митя подозрительно посмотрел на подругу.
– Слушай, а кто это звонит?
– А ч? – усмехнулась Тося. – Ревнуешь? Кирюшка звонит. – Она облизала подсохшие губы. – Пожрать бы чего. Пошли на кухню.
Митя вздохнул. Ну вот, было такое хорошее у него настроение. И, кажется, прошло. Он быстро оделся, не обращая внимание на увещания и уговоры Тоси, и ушел. Он – так – решил. Встал и ушел. Он – самец. Вот теперь-то он точно знает, что это значит. Раньше он повторял это, дурачок… Теперь он – самец. У него началась новая жизнь.
Кататься на роликах Митя не стал. Купил на двадцать рублей батон, пошел в парк, покормил уток в пруду, сам поел, не чувствуя вкуса, только утоляя неожиданный сильный голод. Подошел к колонке, наклонился, попил воды, чуть отдающей металлическим.
Гадко и плохо, и все совсем не так, как он думал. Теперь еще гаже, чем было, когда Тося его остановила и он дал слабину, не ушел.
Да, он – классный, он это услышал. Он ей верит. Были минуты, которые он не отказался бы повторить. Но он не пойдет больше к Тосе, наверное, не пойдет. А может, и пойдет. Пока не знает. Он – свободный. Кажется, он начинает жить так, как учил его отец. Ведь именно этому он его учил? Именно это он и имел в виду, когда рассказывал, как баб надо ногами раскидывать и ждать, кто из них за ним после этого поползет. Вот сегодня он ушел от Тоси, слыша, как она просит: «Митенька, не уходи, Митенька, ну что ты обиделся? Митенька, я Деряеву вообще больше никогда…» А он ушел и не оглянулся. И Тося уже звонила ему, спрашивала, хорошо ли ему с ней было. Вот, наверно, это и есть его женщина? Почему только так невесело, почему так гнусно? Может быть, иначе и не бывает? Может быть, сама жизнь – это очень гнусная штука?
Он помнит, что было с Элей, он помнит, как его захлестывало, когда они просто целовались. Тогда для него тоже целый мир открылся, какой-то другой мир. Но, наверно, он совсем ничего еще не понимал. Понял сегодня. Да, ему понравилось быть с Тосей. Да, он придет к ней еще. Да, он теперь мужчина и может с усмешкой смотреть на Деряева и остальных, особенно на тех, кто только мечтает, кто еще не знает, что это такое. Он – знает. Он – взрослый. Он – самец. Он – классный. И ему все равно, что какая-то там Эля ему сегодня устроила вот такое испытание. Отомстила? И он ей отомстил, и еще отомстит. И сделает так, чтобы она тоже за ним побегала. А потом он ее пнет и пойдет дальше.
От таких мыслей настроение Мити совсем испортилось. Он докрошил батон в пруд, стряхнул руки и побрел по дорожке, по которой собирался мчаться на роликах. Какие уж тут ролики. Тело ломило, тянуло, как будто он заболевал, так бывает в начале гриппа. На душе было мерзко и гадко, и становилось с каждым шагом все хуже. Не так он себе это представлял, совсем не так. Неужели вот так оно должно быть – минута наслаждения, а потом гадостно и пусто?
Но у него есть куда спрятаться. У него есть виолончель, у него есть путь, по которому он идет. Он вообще, может быть, будет жить без женщин. Всегда, не до сорока двух лет, как говорит батя, а вообще. Он будет играть, у него будут сотни поклонниц, а он будет один – гордый, независимый, недоступный. Да, как-то так.
