– Нет, Артист, мухами мы не станем, – сказал Курок. – А умрем как люди. В одном ты прав. Расстреляют и исповедаться не дадут.
– А зачем тебе исповедоваться, комбат? Ты же коммунист. А коммунисты Бога не признают. Это «белые» в Бога верят, а «красные» все безбожники.
– Какие «красные», «белые»? Все, кто на Донбассе воюет, все русские люди. И у всех один Бог – справедливость. Мы теперь каждый – и «красный» и «белый», и у нас один Бог.
– Что ж ты раньше мне не сказал, комбат? А то я все сомневался. Кто я? «Красный» или «белый»? Или просто бабник и забулдыга, который по ресторанам на аккордеоне играет и деньгу сшибает, – едко засмеялся Артист.
Но Курок не заметил насмешки. Мысль, которую он только что высказал, была для него не случайна. Родилась не сию минуту. Сопутствовала ему среди военных забот, танковых атак и обстрелов.
– Вот ты посмотри, я родом из Омска, сибирский человек. У меня есть великий земляк, генерал Карбышев Дмитрий Михайлович. Он из дворян, служил в царской армии. Офицер, воевал под Мукденом, получал награды. По всем признакам – «белый». Но во время Гражданской перешел на сторону «красных», дослужился до генеральского звания. Строил Брестскую крепость. Значит, «красный». Контуженным попал в плен к фашистам. Совсем как мы. Если бы нас не контузило, не взяли бы нас в плен никогда. Карбышева понуждали к измене, пытали, мучили. И нас будут мучить, пытать. Но он не предал Родину и принял мученическую смерть, когда его на морозе облили ледяной водой. Значит, он не просто герой, но и мученик. А война-то, которая называлась Отечественной, она же называлась «священная». Значит, война за святыни. И Церковь победу в войне называет «священной». Поэтому, я говорю, Карбышев мученик и святой, умер за святыню. Вода, которой его поливали, превратилась из черной смертельной воды в святую воду. И Церковь когда-нибудь причислит Карбышева к лику святых. Значит, он не «белый», не «красный», а русский святой. Вот и мы не «красные» и не «белые», а просто русские люди, которые попали в беду. И нам предстоит вынести муку, но не потерять нашу честь. – Все это Курок произнес вдохновенно, лежа на бетонном полу, не в силах согнуть поврежденную ногу.
– Вряд ли, комбат, я святой. В Бога не верю, баб люблю, в карты играю. Похоже, я жизнь мою в карты проиграл и теперь выпадаю из колоды, как бубновый валет. И никто, комбат, не увидит, как нас с тобой на расстрел выводят. И люди о нас с тобой ничего не узнают.
– Узнают. Им Рябина расскажет. Его не убьют. Ему еще долго жить. Он о нас с тобой людям расскажет. Расскажешь, Рябина?
– Не знаю, – сказал Рябинин. – У меня с вами одна доля.
Он осторожно поднялся, чувствуя, как ломит в затылке. Приблизился к длинному прогалу в стене. Увидел пустой солнечный двор, стену с блестящим рулоном колючей проволоки, двухэтажное строение с зарешеченными окнами, солдат, схвативших с двух сторон огромную кастрюлю и несущих ее через двор. На солнцепеке стояло одинокое кресло с резной спинкой и гнутыми ручками. Перед креслом на штативе была установлена телекамера, и оператор налаживал аппаратуру. Тут же находился человек в белом костюме, брюнет с блестящими волосами и черными, жгучими глазами, какие бывают у сладостных эстрадных певцов.
Одинокое кресло, вырванное из стильного интерьера и поставленное на тюремном дворе, вызвало у Рябинина мучительное сравнение с лодкой, утонувшей в песчаном бархане. Ему стало худо. Он отвернулся от кресла, от сладострастника в белом костюме, от телекамеры с черными глазком. Схватился за крестик у себя на груди. Вспомнил корзину яблок. Томик Пушкина в женских руках и то, как по голой женской спине скользнул таинственный луч. Вспомнил, как в детстве отец и мать, молодые, счастливые, везли его на санках, и кругом был снежный восхитительный мир с морозным солнцем, слюдяными лесами, высокой, трепещущей в небе сорокой.
К брюнету подошли два солдата. Оба без головных уборов, с расстегнутыми воротами. У одного кисть руки была забинтована. О чем-то разговаривали с брюнетом, указывая на кресло и телекамеру, а потом все трое направились к каземату, откуда наблюдал за ними Рябинин.
Лязгнул засов, хрустнули железные петли. Дверь растворилась, хлынул свет, и в квадрате солнца на бетонном полу лежал комбат, слепо мигая.
– Ты, что ли, Курок, или ты спусковой крючок? – хохотнул брюнет, глядя на распростертого, с вытянутой ногой комбата. – Вставай, поговорить надо!
Солдаты подхватили Курка под локти. С силой поставили на ноги. Курок охнул, стал оседать. Его потащили волоком. Рябинин видел, как скребут пол ноги комбата и на одной ноге не было бутсы.
Комбата усадили в кресло и скотчем примотали запястья к ручкам. Комбат сидел на солнцепеке, нахохленный, похожий на филина, ослепшего на свету.
– Здравия желаю, товарищ подполковник, – приветствовал его брюнет. – Здравствуйте, товарищ Курков Владислав Александрович. Приветствую вас от имени свободного вольнолюбивого украинского народа. Все ли у вас хорошо?
Рябинин, припав к прогалу в стене, различал почти все слова. Видел сладостную улыбку брюнета, стеклянный блеск волнистых черных волос.
Курок молчал, нагнул лысую голову и смотрел на брюнета потемневшими синими глазами.
– Мы изучили ваше личное дело. Вашу службу в Северо-Кавказском военном округе. Ваше участие в двух чеченских кампаниях. Ваши смелые боевые действия под Аргуном, где вы получили ранение, орден и были комиссованы из армии по состоянию здоровья. Знаем, что вас бросила жена, что вы начали было пить, но потом «завязали» и преподавали в детском военно-спортивном клубе. Как по зову сердца пошли воевать за Донбасс и храбро, беззаветно сражались за Советский Союз. И в последний бой шли под Красным знаменем, как настоящий герой. Кстати, это знамя находится у нас в качестве трофея.
– Не вздумай лапать знамя грязными руками, – хмуро буркнул Курок. – А то, гнида, ответишь.
– Я офицер и никогда не позволю себе глумиться над боевыми реликвиями. Наши с вами деды сражались под этим знаменем.
Оператор нацеливал телекамеру на Курка. Двое солдат отошли от кресла, чтобы не попасть в объектив. Брюнет в белоснежном костюме, с яркой ядовитой улыбкой и блестящими волосами был похож на актера немого кино.
– Мы не намерены держать вас здесь слишком долго, Владислав Александрович. Но прежде чем мы выпустим вас на свободу, вы окажете нам небольшую услугу. Сейчас перед телекамерой вы подтвердите, что вы – кадровый офицер российской армии. Вместе с кадровым армейским подразделением вас перебросили в Донбасс, обеспечив танками, артиллерией, установками залпового огня и переносными зенитно-ракетными комплексами. Во время боевых действий вы пользовались данными российской военной разведки, в том числе и космической. Вы скажете все это под запись и свободны! Договорились, Владислав Александрович?
– А хера не хочешь? Делаешь из меня предателя Родины? – Курок рванулся, но притороченные скотчем руки не пустили.
– Ну каким предателем? Какой Родины? России на вас наплевать. Втравила вас в авантюру, замарала кровью и отступила. Бросила вас на позор всему миру. Владислав Александрович, сделаем запись, о которой вам говорю. И вы на свободе. Получите от нас военную пенсию. Похлопочем, чтобы вы приобрели симпатичный домик у моря. И будет у вас безбедная жизнь и спокойная старость. Будете, как говорится, залечивать старые раны.
