Козерог поднялся, худой, с провалившимися щеками, в пиратской косынке. И пошел в другой угол казармы, где ополченцы гремели трубами гранатометов.
– Умрешь в бою, и Аллах возьмет тебя в рай, – произнес чеченец Адам, глядя туда, где Козерог, окруженный ополченцами, что-то втолковывал им, делая вид, что прицеливается. – В раю такие цветы, каких нет на земле. В раю виноград слаще меда, а вино как поцелуй девушки. Мне бы кровника одного застрелить, отомстить за брата, а потом в рай, хоть сегодня вечером.
– Мы теперь как братья, – сказал калмыцкий казак Валерий. – Я жизнь свою положу за «други своя». Если кого из вас ранят, берите кровь мою, сколько надо. А если ранят меня, несите меня на себе, чтобы в плен не попасть. Боюсь мучений, когда муку мою не увидят ни мать, ни отец. Но Бог мою муку увидит, и, если меня эта мука не сломит, Бог примет меня в Царствие Свое.
– Адам лепешку нам дал, разделил поровну, как братьям. Самая вкусная в моей жизни лепешка. – Осетин Мераб положил руку на плечо Адама. – Когда будете все у меня во Владикавказе, угощу осетинскими пирогами. Один пирог как солнце, другой как небо, третий как земля. У осетин пироги космические.
Каталонец Аурелио вслушивался в разговор. Не понимая слов, понимал их светящееся дружелюбие, возвышенное обожание. Заговорил быстро, страстно, указывая на каждого, как делают дети, играя в «считалки». Его речь напоминала восторженный птичий клекот, который вдруг оборвался слезным всхлипом. Аурелио, блестя слезами, вскинул кулак и выдохнул:
– Венсеремос!
Рябинин был поражен рассказом Козерога. Батальон «Марс», куда привела его судьба, был космическим братством, которое совершало полет в таинственное мирозданье. Сквозь взрывы и смертельные боли летело к обетованной планете, где цветут дивные сады, сверкают божественные озера, живут бессмертные люди. Среди этих бессмертных он отыщет своих любимых поэтов, усопших предков. И ту чудесную игрушку, деревянного конька, которым играл в детстве и который куда-то бесследно пропал.
Он уже писал свою книгу, сидя в тусклой казарме, среди стуков железа и запахов ружейного масла. Он чувствовал озарение, благодарный им всем – и комбату в «бандане», и Матвеевне, что наделила его узорной чашей, и ополченцу с изнуренным лицом, который сутуло сидел на кровати, свесив утомленные руки. Любя их всех, Рябинин воскликнул:
– Козерог когда-нибудь, после нашей Победы, достанет коробку с семенами и посеет их на марсианской клумбе. Так и будет!
Все приняли его восторженное утверждение. Чеченец Адам приобнял его и коснулся щекой его горячей щеки. Калмыцкий казак Валерий перекрестился и сказал: «Аминь!» А серб Драгош положил руки на плечи Мераба и Аурелио, легонько притянул их к себе и тихо запел:
– «Тамо далэко, далэко…»
Голос исходил из самой глубины его мечтательной души, как из морской раковины. Его карие глаза увлажнились. Плечи поднялись, словно за спиной вырастали крылья.
– «Тамо ми спалиша церковь, у кахой венчался млад…»
Рябинин покачивался, слушая песню. Она несла его в сладкие туманы, где кончаются все разлуки, сбываются все мечтанья, соединяются все любящие сердца. Нет места болям, огорчениям, но есть место нежности, искренней дружбе, длящемуся бесконечно блаженству.
Казарма была тусклой и сумрачной. На железных кроватях лежали изношенные автоматы. Звякали гранатометные трубы. Глухо била далекая артиллерия. Но песня обнимала их всех и несла в пьяные туманы. И все они были братья, все неразлучны. Всех сберегала волшебная нежность. О каждом кто-то молился.
В казарме появился священник, тот, что днем выступал на площади. Черный подрясник. Военный картуз с торчащей косицей. Брезентовый жилет с множеством карманов, из которых виднелись автоматные магазины и гранаты. На груди золоченый крест.
– Братие, приглашаю вас перед боем помолиться у иконы Пресвятой Богородицы, заступницы нашей, и приложиться к честному кресту, – гулко, командирским голосом, пророкотал священник, подходя к иконе. Все прекратили сборы, отложили автоматы и гранатометы и потянулись к иконе.
– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Молитвами святых отец наших. Господи Иисусе Христе, Бог наш, помилуй нас. Аминь.
Священник сурово сдвигал брови. Его черная борода свалилась на плечо, словно туда ее занес ветер. Вокруг теснились ополченцы, крестились. Рябинин, испытывая возвышенное волнение, подносил ко лбу и груди троеперстие. Глядел на Богородицу и ее печального, с большими глазами младенца. Богородица знала все о Рябинине, о его грядущей доли, как знала она о доли каждого, кто во все века уходил на бой. И пусть в сегодняшнем бою ему выпадет любая доля. Он не просит себе спасенья. С благоговением принимает любой удел. Он молился за ополченцев, которые приняли его в свое братство, идут вместе с ним на бой.
Священник приподнял на груди висящий крест. Ополченцы припадали к кресту. Рябинин смотрел на их немолодые, утомленные, озаренные молитвой лица.
К кресту приложился осетин Мераб. Его одутловатое, с синей щетиной лицо стало похоже на лицо младенца, что держала на руках Богородица. К кресту приложился калмыцкий казак Валерий. Его скуластое лицо стало вдруг беззащитным. Приложился серб Драгош, и губы его, когда он прикладывался к кресту, улыбались. Каталонец Аурелио сначала поцеловал висящий у него на груди католический крест, а потом, вытянув губы, поцеловал золотое распятие, словно сделал глоток золотого света.
– Рябина, а можно мне? – Чеченец Адам тихо спросил у Рябинина, кивая на крест: – Мне, мусульманину, можно?
– Конечно, – сказал Рябинин. Видел, как Адам приблизил к кресту лицо с рыжеватой бородкой. Закрыл зеленые глаза, словно крест слепил его. И прижался к распятию. И Рябинин вспомнил, как Адам пустил его в свою молитву, и они вместе, обнявшись, уносились в лазурь. Теперь Рябинин пустил чеченца в свой молитвенный свет, и они неслись всё в ту же лазурь.
Священник отдельно благословил Козерога, и они о чем-то тихо беседовали.
Рябинин вдруг подумал о доме, об отце и матери, которые в этот час собрались в гостиной. Мама наливает отцу заварку из большого чайника с красными петухами. Отец рассеянно отпивает из фарфоровой кружки, не спуская глаз с телевизора. На экране – горящие дома Новороссии, подбитые танки, по улицам Донецка мчится «КамАЗ» с ополченцами, и в кузове вдруг мелькнуло лицо их сына.
Ему стало больно. Он был виноват перед ними. Уехал, не сказав куда. И, быть может, сегодня его убьют, и они получат страшную весть, и посыльный скажет, где они могут увидеть гроб с телом сына.
Рябинин достал телефон и позвонил домой. Подошла мать:
– Коля, что же ты не звонил? – принялась она его упрекать. – Мы с отцом волновались.
– Извини, мама. Такое море! Такие друзья! Здесь так замечательно!
– А у отца вчера давление подскочило. Насмотрелся по телевизору, как в Донбассе русских убивают. Когда возвращаешься?
