Самсон был настолько похож на Соломона, что мы, конечно, его не взяли бы, если бы не одно обстоятельство. Нам был нужен кот, а он был тут единственным котом. А кота мы выбрали в расчете, что он, когда вырастет, сможет вести себя с Соломоном на равных. А еще мы хотели кота, чтобы Соломону не взбрели в голову всякие идеи. Стоит взять еще кошечку – и старый Брюхан вообразит, что обзавелся гаремом, – и, как сказал Чарльз – пусть это останется чисто в теории, но бахвалиться он все равно будет без передышки. Разляжется на спине, а они справа и слева его умывают – от Соломона только этого и ждать. Спать будет головой на одной, а ногами – на другой. Сшибать их с ног, когда ему вздумается – как сейчас опрокидывает Шебу, – но только чаще для пущего эффекта.
И мы взяли Самсона – как выяснилось, к лучшему. Если бы кошечке довелось вытерпеть то, что вынужден был терпеть Самсон в следующие дни, думаю, она не выжила бы.
Иногда меня удивляет, как я сама-то выжила. В первую ночь, памятуя о своем обещании, мы взяли Самсона к себе в спальню. До утра он бдел на шкафу – иногда икая, потому что за ужином они его перепугали и он проглотил большой кусок кролика, – а те двое выли под дверью свободной комнаты, как лесные волки. На вторую ночь, чтобы как-то уравновесить положение вещей, мы заперли Самсона в гостиной с грелкой, а их забрали к себе в постель. Но и это не сработало.
Соломон и Шеба, уже убедившись, что мы не поддадимся на их уговоры и не выбросим Самсона в мусорный бак, подчеркнуто перестали с нами разговаривать. И, чтобы мы не упустили из виду этот факт, Шеба не свернулась калачиком в ногах кровати, как обычно, но, тяжко вздыхая, улеглась мне на плечо, а Соломон, решив не уступать своего привычного места, угрюмо скорчился на ней.
Соломон весит немало, и в результате стоило ему пошевелиться или мне высвободить плечо, как Шеба переставала вздыхать и шипела. Всякий раз, когда это происходило, Соломон спрыгивал на пол и обиженно укрывался под кроватью. Всякий раз он спрыгивал с таким печальным, таким безнадежным стуком, что сотрясал половицы и будил Самсона, который тут же принимался горько плакать внизу. Шипение, стуки, плач, и время от времени Соломон печально, жалостно сопел, когда в расстройстве чувств вновь забирался на кровать – жизнь в эту ночь бесспорно оставляла желать лучшего. Только на рассвете я все-таки задремала, хотя Шеба продолжала вздыхать, а Соломон сидеть у нее на голове, и сразу же заверещал будильник. Шеба снова зашипела, а я, доведенная до предела, слетела с кровати, расшвыривая кошек.
Страдай мы только по ночам, еще можно было бы терпеть, но днем было еще хуже. Тишина действовала на нас угнетающе. Уже четыре года мы жили под нескончаемый аккомпанемент кошачьего шума. Кошки вопили, чтобы их выпустили. Кошки оповещали нас, что вернулись. Кошки вопили, потому что заперли себя в шкафу, или – если до нас доносился с неестественной высоты голос Соломона, полный муки, – это значило, что он вновь пытался осуществить свое честолюбивое желание выбраться наружу через фрамугу и, вспрыгнув туда, по обыкновению, струсил и не решался спрыгнуть вниз.
Даже когда наступал вечер и мы располагались отдохнуть – я и Чарльз с книгами, а Соломон грезя о дроздах на каминном коврике, – даже тогда Шеба обычно болтала. Сообщала нам, что видит за окном, садилась в угольный совок, угрожая воспользоваться им, если мы сейчас же ее не выпустим, или, если ничего не выходило, усаживалась, выпрямившись, перед Чарльзом и с надеждой выпевала ему негромкую монотонную серенаду и всякий раз, когда он обращал на нее внимание, испускала громкое влюбленное «вау!».
Все это, плюс звуки веселой драки за грелку перед отходом ко сну, и общий для всех сиамских кошек звук отбойных молотков, когда они оставались наверху одни, вдруг прекратилось с появлением Самсона, и воцарившаяся тишина веяла жутью. Особенно потому, что, как ни странно, впечатления, что дом остался без кошек, отнюдь не возникало, – наоборот, нарастало ощущение, что дом просто ими кишит.
Только увижу, как Соломон скорбно сопит на кухне в поисках крошек (он их всегда подъедал, но теперь можно было со вкусом сделать вид, что с тех пор, как мы взяли Самсона, у него нет иного выхода: либо крошки, либо голодная смерть!), как уже обхожу его на лестнице. Только он проводит меня печальным взглядом, говорящим, что он вряд ли протянет долго, но надеется, что я его не забуду, когда он уйдет в мир иной, как уже обнаруживаю его под кроватью. И только я встану после тщетной попытки выманить его оттуда (тут он смотрел на меня взглядом, говорившим, что силы его иссякли и он будет сидеть Здесь, пока не Умрет), как он уже снова на кухне, и Чарльз кричит с нижней ступеньки лестницы, а кормила ли я Соломона завтраком – он только что украл всю ветчину.
То же происходило и с Шебой. Она носилась по дому с невероятной быстротой – одновременно хмурилась на Соломона из-за часов и с оконного карниза, выглядывала из-за стульев и свирепо сверкала глазами (или так казалось?) со всех шести полок книжного шкафа сразу. Впечатление было такое, что ее в доме не меньше двух десятков.
Ну а Самсон… очевидно, у него были роликовые коньки. Сейчас он лазит по занавескам в прихожей, а секунду спустя превращается в бугорок, который таинственно путешествует под покрывалом только что застеленной постели. Сейчас он трудолюбиво уписывает свою овсянку на половичке в кухне, чтобы вырасти большим, сильным котом и дать чертей Соломону, а секунду спустя… у меня чуть сердце не оборвалось – открываю холодильник, а он там. Ради Того Же Самого, сообщил он, радостно поднимая глаза от куриной ноги, и добавил: если так пойдет и дальше, он скоро одной лапой поборет старого Жирнягу. Если так пойдет и дальше, возразила я, мгновенно извлекая его наружу (теперь, естественно, к моим мелким обязанностям прибавилась еще одна: обыскивать холодильник, нет ли там Самсона, а уж потом закрывать дверцу), мы вскоре получим на десерт мороженое из котенка.
К несчастью, таким Самсон бывал, только когда мы оставались одни. Например, рано утром, когда Соломон и Шеба (видимо воображавшие, что ночью мы держим его в саду), едва проснувшись, выскакивали за дверь проверить, не исчез ли он. Тогда Самсон снова становился таким, каким мы видели его в первый раз. Метался зигзагами по полу, точно шмель (у всех сиамских кошек есть свои причуды, он избрал себе такую). Карабкался по внутренней стороне занавесок – несомненно, еще одна причуда, но гладильную доску за ними мы не прятали, и прежнего эффекта не получалось. Алчно забирался на стол, едва мы садились завтракать, а когда его снимали, исчезал на секунду-другую, а затем залезал туда с другого стула. Когда же, признав свое поражение, мы закрывали крышками молочник и масленку, оборонительно нагибались над нашими тарелками и позволяли ему бесчинствовать, Самсон даже затевал разговор.
Это, говорил он своим пронзительным заячьим голоском, проскальзывая у меня под локтем, чтобы добраться до грудинки, или ловко минуя заграждения Чарльза, чтобы лизнуть его яичницу, это очень весело. Если бы он мог избавиться от кошмаров о большом коте, который ходит так странно, и голубой кошке с косыми глазами, он был бы совсем-совсем счастлив. Тут его осеняла мысль. Они же правда просто кошмары? И он внезапно садился на стол, глядя на нас круглыми голубыми глазами. У нас же здесь на самом деле нет таких кошек, правда? А если есть, так мы их отправим восвояси, раз теперь у нас есть он, да?
