«Познакомился с бурятским парнишкой по имени Намжил. Намжил учится в первом классе и часто просит меня помочь ему с домашним заданием по арифметике, хитрюга. За Намжилом по пятам ходит его собака, задорная пятнистая дворняга, хвост бубликом. Собаку Намжил назвал оригинально — Девочка. Так и гуляем по берегу втроем — я, Намжил и его Девочка. Сначала, говорит, хотел назвать собаку Цифра, но потом передумал, потому что не решил, какая цифра — двойка или тройка».
Я практически дословно помню то письмо. Описав воззрения Намжила на жизнь и войну («Мы обязательно победим потому, что хорошие всегда побеждают»), Колька принялся рассказывать мне о Фелиции. В подробностях описал свою посадку на эту симпатичную, но далекую и практически необитаемую землеподобную планету. Ту самую, где пропала без вести (я, в припадках какого-то душевного мазохизма, иногда предпочитал думать, что погибла) моя сестра Полина.
Между прочим, одну очень странную вещь Колька мне написал.
«Помогли мне спастись двое русских, случайно оказавшихся на месте моей вынужденной, — инженер Андрей и его жена Полина. Андрей этот оказался на все руки мастером и, только не падай в обморок, Сашка, за полтора часа починил мой поврежденный в бою «Дюрандаль»! Не подумай только, что я сошел с ума или обсмотрелся клонских сериалов, где в конце тысяча девятисотой серии все матери обязательно должны найти своих потерянных в младенчестве сыновей, все сыновья — своих украденных чоругами сестер и сбежавших невест, а сестры с невестами — древние клады, месторождения хризолина, дейнекса или, на худой конец, самородного калифорния. Но… Будь я неладен, если эта Полина не была похожа на твою сестру! Глаза, форма носа — просто вылитая. Даже в движениях что-то общее проглядывает, вроде привычки обкусывать заусеницы. И потом, ведь это же Фелиция, а я помню, ты рассказывал о трагедии с той экспедицией! Да, я учил теорию вероятностей. Пятерки получал. И я в курсе, какова вероятность такого события. И тем не менее настаиваю, чтобы ты с этим разобрался. Ведь, кроме вероятности, есть еще Бог. Конечно, разбираться тебе придется уже после войны, когда будет время разбираться в чем-либо. Но что придется, это наверняка! Если бы я не был таким ослом, я сразу спросил бы их фамилии. Что-нибудь вроде, «ужель та самая. Полина?»
Увы, обстоятельства не складывались. Не обессудь…» В этом был весь Коля — извиняться за то, что, совершив вынужденную посадку на чужой планете, в ежесекундной опасности быть схваченным или убитым, он не был достаточно настойчив и не выяснил фамилии моей гипотетической сестрицы! «Не обессудь». Нет уж, буду обижаться на тебя всю оставшуюся жизнь, подлый Самохвальский!
Коля определенно хотел быть лучше наших самых светлых представлений о людях. И, надо сказать, в этом преуспел.
«Знаешь, Саша, чего я боюсь больше всего? Нет, не смерти. Я боюсь людей с вялой душой. Такие ничему не удивляются, ни за кого не отвечают, ничем не гордятся. Очень боюсь, что однажды сам стану таким».
Не станешь, Колька. Теперь уже никогда. И, когда мысли мои подошли к этому скорбному выводу, лейтенант Пушкин заплакал.
Слезы выползли из-под налившихся свинцом век и растекались по щекам. Моя печаль и моя память сплющили меня, как асфальтовый каток пустую банку из-под ситро. Оцепенело, стало полумертвым вдруг и мое тело — оно как будто растеряло свои защитные оболочки и погрузилось в реактивный гул спятившей воды за стеклом.
Когда я открыл глаза, за прозрачным фонарем катамарана было светло. Конечно, светло лишь по сравнению с чернильной пастью Водопада-Минус. По нормальным же, земным меркам просто сумеречно.
Катамаран в горизонтальном положении. Подскакивает на мелкой волне.
«Значит, все-таки выплыли», — удовлетворенно отметил я. Мне даже показалось, что я слышал — где-то на закраинах сознания, — как громыхнул о воду наш катамаран, подошедший, судя по скрипам и стонам, к последней черте. «Подсолнух-1» пробкой вылетел из жерла Водопада, пролетел метров триста по баллистической траектории в авангарде пенного потока и вновь приводнился (такой сценарий обещал нам Вохур, который клялся Светом, что сам совершал это путешествие не менее двух дюжин раз).
Я машинально повернулся к Тане. Как она? Однако никакой Тани на соседнем кресле не наблюдалось.
Я зажмурился и вновь открыл глаза. Неприятное ощущение — как будто песка кто сыпнул.
Отстегнул ремни. Встал.
Ах вот она где! Нашлась!
Таня сидела… на коленях у капитан-лейтенанта Борзункова. Нежные Танины руки — на оплетенном грязной кожей руле катамарана, этакой массивной лемнискате. Нога — на акселераторе. Таня заерзала — искала положение поудобнее.
Ревниво екнуло мое сердце. Везет же Борзункову! Ко мне на колени Таня ни в жисть не сядет, как ни упрашивай!
Однако сам Борзунков был не в состоянии радоваться своему счастью. Поскольку пребывал без сознания — голова безвольно запрокинута назад, шлем снят, вообще непонятно куда делся. Сквозь полуприкрытые веки поблескивали желтоватые глазные белки. Обморок? Заснул? Умер?
Тут же и Перемолот. Выглядит не лучше. Тело безвольно повисло на ремнях, щеголеватый чуб почти касается приборной панели, руки — как крылья мертвой птицы. Шлема, кстати, тоже нет.
Оба с ума сошли? Душно им стало, болезным?
Рядом с Таней, в проходе, стоял, наклонившись к ней, Иван Денисович. К счастью, живой и здоровый. Он что-то объяснял Тане, но я не мог разобрать что. Звуки убегали, расплывались, как капли керосина на воде. Растягивались, «ооо-ууу-э-иии-ууу»…
Я попытался крикнуть что-то бодрое, вроде «Что там приборы? Как живете-можете?» Но вместо членораздельной речи мои уста исторгли лишь бессвязное угрюмое му-ме-мычание.
Правда, Иван Денисович меня услышал.
Он обернулся ко мне. Улыбнулся — одними глазами. Его лицо было измазано машинным маслом и кровью. На впалых щеках нашего командира серебрилась седая щетина. Все-таки он уже очень и очень немолодой человек. Может быть, ему лет семьдесят даже. Или восемьдесят. Хотя обычно он выглядит от силы на сорок. Но ведь всякое может быть. Медицина у нас — тьфу-тьфу-тьфу. Бери молодости столько, сколько сможешь унести!
Я делаю Индрику знак рукой и понимаю, что невыразимо, чудовищно ослабел.
Передо мной крутит кудрявой башкой семасиолог Терен. Вот он пихает локтем Ардара, тот просыпается и начинает с неуместным рвением тереть глаза кулаками. Совсем еще ребенок…
Все это напоминало так называемый «осложненный выход» из Х-матрицы. При условии, что все отрицательные моменты мы умножим на десять…
«Ну почему Вохур не предупредил? Трудно ему было? Нет, все-таки манихеи — не люди. Это черти какие-то! К чему было заливать про «никаких особенных ощущений»?! Пожалел бы хоть своего племянничка… Детеныш на вурдалака стал похож».
Это уже потом, спустя несколько дней, я подумал, что, возможно, пережитый нами психический катаклизм был обусловлен теми роковыми изменениями, которые произошли на Глаголе уже в начале июня в связи с набирающими силу процессами его трансформации. И что, возможно, во времена золотого века манихейства путешествие это было достаточно комфортным. Но тогда я просто злился. Очень злился на Вохура.
